Но за реальные, а не так, чтоб полдня в итальянскую забастовку играть…
— Мы с тобой, Король Федор, почти четыре года в одной комнате прожили, — отвернув от него голову и прищуренными глазами глядя на солнце, сказал Чекулаев. — Ты, считай, корифаном мне был. Я тебя уважал и за то, что вкалываешь на двух станках, и за футбол, и что компанию умеешь поддержать… Завидовал даже… Но я тебе прямо скажу: как ты зимой со своей Аленой сошелся, а особенно как из общаги к ней переехал, в какое-то мракобесие впал.
— Мелешь чего ни попадя, слов не зная, — добродушно сказал Федор. — Давай лучше яблоками угощу… Антоновка…
— Антоновка! — обернулся к нему Чекулаев, и Федор увидел слезы в его глазах. — Ну, чего тебе не хватает?! Всех-то денег все равно не заработаешь, орден горбатого разве что… Завтра вместо тебя робот будет, он в три смены вкалывать станет и без всяких премий, досок почета и собраний. Но он робот, а я человек. Я жить хочу, а не уродоваться… Понимаешь, жить! И жить не хуже твоей будущей тещи…
— До роботов дотерпеть надо, — спокойно ответил Федор, чувствуя в то же время, как теряется от слез Чекулаева. — Они пока в год высвобождают три десятых процента рабочей силы и экономически убыточны… Это насчет роботов. А насчет тебя, так ты как в футбол ленишься в защиту оттягиваться, так и в цеху не работаешь, а время отбываешь…
— Экономист, — презрительно процедил Чекулаев. — Как ты заговорил! Ах, как заговорил… Точно блукал по болоту, а теперь на сухое вышел. Ты до Аланы своей, до отца ее, до них до всех дотянуться хочешь… Думаешь, прославишься, учиться будешь… Нет. Никогда тебе не дотянуться. Ты ими не станешь никогда. Понял?
Федор встал, сгреб Чекулаева с ящика, поднял на руках, смеясь.
— Да иди ты! — закричал Чекулаев.
— Далеко не посылай, мне к станку, — сказал Федор, опуская его на землю.
— Сила есть, ума не надо, — буркнул Чекулаев и пошел в цех.
«Обиделся, — сожалеюще подумал Федор. — Скоро у него день рождения, может быть, ему плэйер подарить?.. — У Федора лежал для Алены этот маленький магнитофончик, работающий на воспроизведение. Алена как-то обмолвилась, что некоторые лекции бывают занудны и вместо них хотелось бы слушать музыку. И с премии он купил ей плэйер… Но теперь слезы в глазах Чекулаева, сама мысль о том, что он причинил боль товарищу, встав после него к станку и работая гораздо лучше, заставили его изменить решение. — Надо только ей сказать… Она поймет…»
До конца смены Федор сделал еще норму. Работая, он старался думать об Алене, об их будущем ребенке, и это давало ему такую веру в свою правоту и так радовало сердце, что когда на глаза попадали готовые детали, которыми был уставлен пол у станка, и он видел радужные переливы в их еще не отполированных поверхностях, ему казалось, будто над ним радужное небо, и он невольно отрывал взгляд от фрез, грызущих металл, и смотрел вверх…
Думая об Алене, он хотел сделать для нее нечто необыкновенное… Он остановил станок за двадцать минут до конца смены, на скорую руку убрал его, пошел в бытовку, ополоснулся, переоделся, первым получил у табельщицы в железной будке пропуск, сразу за проходной удачно поймал такси, заскочил на рынок за цветами и, приехав к метро «Университетская», встал, словно на посту, выглядывая в потоке людей Алену.
Алену и Юрьевского он заметил, когда они переходили проспект. Федор испугался за Алену — так близко от нее поворачивал поток машин — и хотел было идти в их сторону, но тут же увидел, как они остановились и Юрьевский, до того державший Алену за плечо, повернул ее к себе, обнял и поцеловал в губы… Он повернул и поцеловал ее, любимую Федором женщину, с той хозяйской небрежностью, с какой в фильмах пожилые деятели целуют продавшихся им молоденьких девушек.
Федор не бросился на Юрьевского сразу, потому что у него, от рождения физически очень сильного человека, была с детства внушенная отцом привычка избегать драк, чтобы не изувечить кого-нибудь в забытьи ожесточения… Но за те мгновения, что он преодолевал себя, Юрьевский уже успел перебежать проспект, а Аленина золотистая голова проплыла в сгущающемся у дверей метро человеческом потоке.
Федор долго стоял на одном месте, словно бы его способность мыслить и чувствовать умерла… Когда он пришел в себя, единственным ощущением остался страх снова встретиться с ней. Страх этот был настолько силен, что погнал его почти бегом по улицам куда-то, лишь бы забыть навсегда живую синеву ее глаз, теплоту губ, чтобы голоса ее никогда не слышать. Но вместе с силой этого чувства другая сила, еще более значительная, манила его желанием видеть ее сейчас же, сейчас же заставить пережить такую же боль, какую испытал он, отомстить ей за то, что она не она… Но кроме слов грязных, которые, несмотря ни на что, ему было бы боязно сказать ей, и слов жалких, роящихся в сознании и жалящих его, средств для этой мести у него не находилось…
«Значит, у нее почему-то с ним не сладилось… Подвернулся тут я, — старался рассуждать Федор, стремительно двигаясь по улице и раздражаясь оттого, что не видел места, куда можно было бы выкинуть гладиолусы. — Потом он опять ее приблизил, у них пошло на лад… Она заметалась… Теперь как же это будет?.. А ребенок?! — вдруг обожгло его то, что вчера наполнило новым смыслом его жизнь, что усилило любовь к ней. — Она сказала: „У нас будет ребенок“. Именно мне сказала: „у нас“… И была такой родной… Или солгала. Для чего?! Ах, вот! — пришла догадка. — Вот! Ему-то ребенок не нужен, а она хочет ребенка от него, именно от него, потому что его — его! — любит… Но ребенку нужен отец, и ради этого она готова жить с нелюбимым человеком, то есть со мной…»
Чтобы добраться до истины, приходилось вспоминать ее лицо, голос, ласки, пытаться установить, не притворны ли они. Но чем сильнее он старался вспоминать ее, тем незначительнее становился поиск истины, все вытеснялось из сознания ее лицом, голосом, ласками… И если это оказывалось обманом, что же такое были люди? Зачем им нужны все эти станки, роботы, ЭВМ пятого поколения?! Не для того ли, чтобы все дальше и дальше отходить друг от друга, обосабливаться до полного отчуждения, как мчащиеся мимо него под аккуратными солнцами фонарей сквозь гудящий город лакированные автомобили.
Всеволод Александрович был рад дать свободу дочери поступать, как она желает, и переехал на дачу, в глухую по этой поре местность.
Когда он первый раз растопил старыми березовыми поленьями печь, приготовил чай, сел пить его из большой зеленой пиалы, которую Сергею Ивановичу давно привезли из Ташкента, и посмотрел в окно на замохнатившиеся набухающими почками и сережками деревья близкого оврага, на черные с прозеленью стволы дубов на участке, на старую березу, в трещинах которой замерзал за ночь черным варом и блестел сок, и когда вдохнул вместе с запахом крепкого чая легкую горечь печного угара, — жизнь с такой молодой силой прихлынула к сердцу, что хоть умирай…
Со стены у обитого по углам медью камина — в доме была печь и в большой комнате камин — смотрел на него своими веселыми и внимательными глазами Сергей Иванович. И стол, за которым работал, Ивлев поставил так, чтобы поглядывать на эту фотографию.
У Сергея Ивановича была своя теория, как должен жить человек. При жизни тот не раз толковал ее зятю, и сейчас Ивлеву хотелось сравнить его теорию с тем, о чем он сам писал… Сергей Иванович считал обязанностью каждого порядочного человека умение заслуживать любовь ближнего и в этом находить истинное счастье. Потому что самым прочным идеалом, на который бы мог человек нравственно опереться в быстро меняющемся современном мире, должен быть он сам…
Внезапное одиночество, так расширившее мир его души, мысли о Сергее Ивановиче, перистая паутина ледка, нет-нет да и затягивающая лужу под окном веранды, и там же — серая тень сосеночки, четкая у комля и расплывчато-пушистая у вершины, и все эти запахи, и шумы пустого пока леса, и воспоминания о днях молодости, проведенных здесь, вызывали у Ивлева необычайное желание работать… И, повозившись со словами и перечтя, он вдруг, будто сущее, ощущал и тепло несказанно давнего майского вечера, и влажный шелест набравшего листву тополя у раскрытого настежь окна, и шуршание бумаги, и сырой запах остывающего крахмального клея, и то, как двое, он и она, наклеивают газеты на стены и обрезают обои, но внезапно в разгар работы тянутся друг к другу, и все бросают, и жарко целуются, и ложатся на прохладные доски крашеного пола, и через мгновения слышат лишь свое дыхание да дальние звуки духового оркестра в парке… И так душно! И так бешено и сладостно бьются их сердца! И это начало чьей-то жизни, самое начало…
