Тут стали говорить другие, помельче. Выяснились удивительные вещи. Оказывается, самой большой режиссерской находкой была штука с засветкой камеры, которую я устроил нечаянно. Однако хвалили не меня, а Дарова. Старик скромно улыбался.
– Когда я увидел этот мрак на экране, а посреди него крупицу огня, принесенную людям Прометеем, у меня мурашки пробежали по коже, – сказал второй по величине человек. Он приятно грассировал на слове «мурашки».
Это он верно сказал. У меня тоже в тот момент были мурашки.
Далее я был назван молодым и способным журналистом, а Морошкина умелым и энергичным редактором. Я взглянул на Людмилу Сергеевну. Она тихонько щипала себе запястье, чтобы убедиться, что это не сон. Валентин Эдуардович выразился в том смысле, что нужно смелее выдвигать молодежь. Он хотел приписать себе честь моего выдвижения.
Конечно, не обошлось и без критики. Особенно досталось шефу за его непонятные термины.
– Какую выбрали тему для следующей передачи? – спросил тот, что грассировал.
– Математика, – сказал я. Математики я не очень боялся. Все-таки что-то родственное.
– Хорошо. Учитывайте специфику аудитории. Поменьше формул, этих тангенсов и котангенсов, – сказал самый главный.
У него была хорошая память. Он многое запомнил из школьной программы.
Мы с Морошкиной вышли со студии вдвоем. Людмила Сергеевна была возбуждена. Ее черные глаза сияли, как новенькие галошки.
– Петя, пойдемте отметим это событие, – предложила она.
Мы отправились в кафе-мороженое. Там мы выпили шампанского, вспоминая последовательно каждую минуту этой великой передачи. Мы испытывали друг к другу нежность. Она называла меня Петенька, а я ее Люсенька.
Мы ощущали себя маленькими, но гордыми последователями Прометея. Мы только что подарили людям крупицу огня. К сожалению, я не заметил, чтобы это сразу принесло результаты. Официантка двигалась лениво и с явным презрением к нам. В очереди ругались по поводу отсутствия сухого вина. За соседним столиком трое молодых людей распивали водку, закусывая ее земляничным мороженым.
Все это можно было объяснить только тем, что люди не смотрели нашей передачи.
Попавший в струю
Мое выступление по телевидению не прошло незамеченным в коллективе. Хотя я его не афишировал. Вся кафедра внимательно за ним наблюдала, а потом каждый считал своим долгом изложить собственное мнение. В вопросах искусства все считают себя знатоками.
Я, собственно, не претендовал на то, что занимаюсь искусством. Я зарабатывал деньги. Но все подходили ко мне и начинали толковать о режиссуре, композиции передачи и изобразительных средствах. Затянуто, растянуто, перетянуто, сглажено, продумано, не продумано... У меня голова заболела.
Один дядя Федя оказался нормальным человеком.
– Слышь, Петьк, сколько тебе за это кинули? – спросил он.
Вполне естественный вопрос. Другие об этом спрашивать стеснялись, хотя им очень хотелось. Я видел по глазам.
После дружеской критики коллектив приступил к оказанию помощи. Теперь мне советовали, какую науку взять, где достать Прометея и так далее. Наиболее безответственные товарищи лезли вглубь искусства. Они советовали писать, употребляя эпитеты. Определения, которые употреблял я, они почему-то эпитетами не считали.
Однако нет худа без добра. Саша Рыбаков порекомендовал мне следующего Прометея. К тому времени у меня был готов математический сценарий. Лейбниц, Галуа, Лобачевский... Не хватало нынешнего Прометея. Им оказался муж двоюродной сестры Рыбакова. Его звали Игорь Петрович. Ему было тридцать два года, почти как мне. Бывший вундеркинд, а ныне доктор наук. По словам Рыбакова, он имел шансы стать академиком, когда чуть-чуть повзрослеет.
Вообще, столкновение с ровесником, добившимся существенно иных результатов в жизни, действует отрезвляюще. Начинаешь анализировать. Ему тридцать два и тебе тридцать. У него жена и ребенок и у тебя жена и двое детей. Пока все примерно одинаково. Но дальше начинаются расхождения. Он доктор наук, а ты не доктор. Он ездит в Париж читать лекции в Сорбонне, а ты нет. Он получает не знаю сколько, а ты в четыре раза меньше. Это наводит на размышления.
– И слава Богу, что ты не вундеркинд, – сказала жена. – Я бы за вундеркинда не пошла.
Я позвонил вундеркинду, и мы договорились о встрече у него дома. Игорь Петрович оказался молодым человеком спортивного вида. Он встретил меня в засаленных джинсах и с бутербродом в руках. Его можно было принять за кого угодно: за хоккеиста, скалолаза, врача «Скорой помощи», художника, но только не за доктора наук. Не успел я войти, как из ванной комнаты выскочила его жена с ребенком под мышкой. Ее волосы были накручены на бумажки, исписанные формулами. Она сунула ребенка вундеркинду и с криком «Опять ванную затопило!» бросилась обратно. Вундеркинд мигом проглотил бутерброд, сунул ребенка мне и кинулся за нею. Я перевернул ребенка правильной стороной и пошел следом. Ребенку было месяца три. Он смотрел мне прямо в глаза и иронически улыбался.
Мы с ребенком пошли в ванную комнату. Там воевали с водой будущий академик с супругой. В ванне помещался новенький мотоцикл «Ява», блестящий, как купающийся носорог. Супруги справились с водой, после чего жена вундеркинда отобрала у меня ребенка. Тот вздохнул и воздел глаза к потолку.
– Ни фига не понимаю в этой технике! – пожаловался Игорь Петрович, указывая на колено водосточной трубы.
Мы пришли в кухню, где мой Прометей приготовил два бутерброда с вареньем. Один он протянул мне.
– Так чего нужно? – спросил он. – Ты извини, что такая обстановка.
Обстановка, действительно, оставляла желать лучшего. Кругом были кричащие диссонансы. На столе лежали два тома Бурбаки, на которых стояла сковородка с присохшими к ней остатками вермишели. Вермишель была коричневой, как ржавая проволока. Под столом находилась туристическая брезентовая байдарка. Все выступающие части интерьера были густо увешаны пеленками. Это мне живо напомнило обстановку моей квартиры. На холодильнике плотной стопкой лежала исписанная формулами бумага. Та самая, из которой супруга вундеркинда изготовляла папильотки.
– Бардак, – со вздохом прокомментировал Прометей.
– Бардак, – согласился я.
Мы еще немного посетовали на трудности жизни, а потом перешли к делу. Как только Игорь Петрович услышал о телевидении, тон разговора переменился.
– Вам не надоело меня теребить? – спросил он почти с ненавистью. – Ведь есть же другие! Да я вам покажу, где их взять... Вот Витька Попов у меня в отделе. У него такие идеи, что мне не снились.
– Он доктор? – спросил я.
– Никакой не доктор! Башка светлая, вот и все, кандидатскую заканчивает.
– Нужен доктор, – непреклонно сказал я. – Наш Прометей да еще со светлой башкой не может заканчивать какую-то там кандидатскую.
– Ах, Прометей! – закричал вундеркинд. – Колоссально! Только Прометеем я еще не был. Так вот куда вы меня хотите определить!
Он вскочил с табуретки и от полноты чувств наподдал ногой какой-то подвернувшийся предмет, который при ближайшем рассмотрении оказался детским полиэтиленовым горшком. Слава Богу, без содержимого. Горшок издал глухой звук и улетел в прихожую.
– Я вам не позволю делать из меня плакат, – выговорил доктор.
– Какой плакат? – удивился я.
– Да все равно какой. Защищайте докторские диссертации! Храните знания в голове! Надежно, выгодно, удобно! Будьте Прометеями! Что там еще?
– Отдавайте себя людям, – подсказал я.
– Вот-вот! Сгорайте на работе!... Не могу я. Надоело.
Я кое-как успокоил доктора. Хорошо, что он сразу меня не выгнал. Игорь Петрович вздохнул и вынул из холодильника начатую бутылку коньяка. Мы выпили, после чего доктор начал мне жаловаться на свою
