неправильно.
В уши лились тонны однообразной бредятины, рефлекторных реакций мозга на внешний раздражитель, а я все кивал, кивал. Роднился с нищими духом, ибо их есть Царствие Небесное.
Вдруг понял, отчего Баарс показал мне Агату. Он-то уж ясно понимает, против какого течения плывет.
Еретики обречены на сожжение — если не в настоящем чадном пламени, то уж, во всяком случае, в воображаемом.
Молли буквально источала раздражение: девичью совесть оскорбило мошенничество, пусть и настолько мелкое, простодушное. Но спорить готов: недавний мой выпендреж подействовал, и еще как! Ах, что за глубины во мне, шальная журналюшка с налету не постигнет. Интерес — вот что произросло в нашей Молли и выглядывало украдкой, искоса.
А еще — уважение.
За ужином мы обсудили прошедший день, усталые, сбившие ноги, — и потому говорили коротко и по делу. Усталость помогает убрать лишние слова и жесты, пока вообще не отбирает желание говорить. Сидишь, умозаключаешь спокойно и взвешенно, будто вулканец из «Звездного пути». Обсудил одно, взялся за другое, ни обид, ни похоти. Разумеется, не без выпендрежа: то стерпел глупость собеседника, то умозаключил хорошо и горд собой, то любезностью щегольнул — но это же так по-человечески, надо ж нам быть лучше других.
— И что ты об этом думаешь? — спросил я, моргая на флуоресцентную лампу.
— Не по себе мне.
— Отчего же?
— Куда бы мы ни приходили, я все прислушивалась — вдруг крик, или стон, или еще что… Должна же она где-то быть, в чьем-нибудь подвале. Да в чьем угодно. Прямо навязчивая идея: я все прислушивалась, воображала. Не могла остановиться.
Описывала милая Молли типичную реакцию, естественное сношение нормального воображения со здравым рассудком. От нормальности меня тянет на хамство, и потому я предпочел смолчать.
— Как насчет Фила Пилюльки? — спросила она, чтоб нарушить повисшее неловкое молчание. — Что ты про него думаешь?
— По поводу портрета Раша Лимбо[26] на его белье?
— Ты же понимаешь, о чем я, — улыбнулась устало. — О погромах. Мой бог, погромы! Парень, одобряющий гонения на целый народ, вполне мог быть не против наказания одинокой женщины… в особенности такой красивой, как Дженнифер Бонжур.
Да уж, понимаю. У меня завалялась пара воспоминаний о войне в Персидском заливе. Я бы кучу баксов отвалил, чтобы их стереть. В нашей команде был тип по кличке Майонез — от него всегда пахло гамбургером. Он слишком буквально понимал термин «силы специального назначения». Любил силой. А молодые и красивые на удивление часто дают повод ее применить.
— He-а, — ответил я, постаравшись загнать воспоминания подальше. — Вряд ли стоит его подозревать. Как только парень вываливает тебе свою кличку — его можно списывать. Это от нерешительности, неуверенности в себе. Кто бы ни сцапал Дженнифер — если вообще сцапал, конечно, — он хладнокровней крокодила. Мешки с жиром вроде Фила на такое не способны.
— Некоторые способны. Уж поверь мне.
О, пахнуло историей из студенческих времен и девичьими слезами в подушку.
— К тому же мы не подозреваемых искали.
— А кого?
— Ходили мы не ради изобличений и улик. Подозреваемые — звери редкие, запросто не ловятся. Мы изучаем их среду обитания.
Я удостоился долгого задумчивого взгляда — всего лишь.
Расстались мы, унося смутное ощущение недоговоренности. На прощанье она зевнула фальшиво, потянулась, открыв упругий животик, и я заметил зеленое плетение над краем джинсов: татуировка. Колючая проволока. Забавно, как татуировки выглядывают с самого краешка искусных женских обнажений: и из глубокого декольте, и над щиколоткой, на спине меж лопаток, и, уж конечно, на бедрах, над линией трусиков или брюк. Маленькие свидетельства припрятанного счастья. Лакомство воображению, приглашение взгляду.
Если уж мужчины будут глазеть — а они будут, никуда не денешься, — почему бы не накормить взгляд? На конфетке должно быть фирменное клеймо.
— Доброй ночи, Молли.
— Доброй ночи.
Люди говорят иногда: в голове трезвон. Как будто между станциями в радиоэфире — треск, шум и ничего путного. Популярная метафора. Ею забывчивые описывают состояние, приходящее с усталостью или стрессом, род равномерного белого шума, заполняющего рассудок. Ко мне приходит иное. «Приходит», пожалуй, не вполне верное слово — я живу в этом состоянии, чем-то похожем, должно быть, на «межстанционное», но куда сложнее. Будто висишь между всеми станциями и каналами сразу — и спутниковыми, и кабельными, и военными, и коммерческими. Друзья и мозгодеры спрашивали, становится ли оно хуже с возрастом, ведь память моя пухнет и пухнет. Наверное, хуже, но если по правде — сказать трудно. Это вроде как с пловцом посреди океана, когда все глубже и глубже, дно уходит в темную прорву, зияет чернотой, тянет вниз. Но ты-то наверху, озираешься, гребешь себе, стараясь не вспоминать про фильм «Челюсти».[27]
Я и люблю прокручивать-проглядывать разговоры в немалой степени оттого, что они заглушают мой белый шум, чудовищную какофонию от всех станций сразу. В моем случае вернейший способ избежать утопления — нырнуть поглубже в лазурную бездну, подальше от мелкой ряби на поверхности.
Уйти за искрами прошлого, тлеющими во мне.
Время сыграло со мной злую шутку. Я чужой ему, чужой сегодняшнему дню. Иногда думаю: я будто тварь немыслимой древности, латимерия,[28] втиснутая в дыру, называемую вами «реальностью». Я весь измят, скомкан, будто слишком большое письмо в тесном ящике.
Поразительно, как живут во мне люди и голоса. Жутко, когда говорят, и говорят, и говорят — одно и то же. Чувствую себя каннибалом, пожирателем мимолетных душ.
Лежа на кровати, я рыскал по каналам, отыскивая бейсбол. По-моему, это лучший из видов спорта для ненаблюдения его по ящику. Бейсбол — удивительная игра. Все ценное и интересное в ней умещается как раз в выжимки, передаваемые в спортивных новостях. Можно стать специалистом по бейсболу, не посмотрев целиком ни единой игры. Способность оценивать и выносить суждения, не прикладывая ни рук, ни головы для углубления в предмет, — лучший потребительский продукт. Не считая философии, конечно.
Пока голос из ящика объявлял счет, я закрыл глаза: когда все крутится медленно и намертво застревает, времени отмерить и отрезать предостаточно. Мир вокруг хоть никуда и не делся, но волшебно обесцветился, заглушился, отступил. Я лежал, вытянувшись, впитывая гонимую кондиционером прохладу, и в то же самое время стоял на очередном крыльце очередного домика среди квартала подобных ему, собранных из «лего» для переросших дядь и теть. Поднял руку, отирая пот с лица…
— Да-да, мы слышали об этом. Вы знаете, мы тут новенькие. Совсем…
Ее звали Джил Морроу, говорил я с ней около двух тридцати восьми пополудни. Симпатичная, лет тридцати пяти, живет в доме 371 по Эджвер-стрит, белое кирпичное бунгало, знак агентства недвижимости еще висит, покачивается на жарком ветру. Джил Морроу заняла первое место в списке подлежащих проверке. Позвоню Нолену, предложу переговорить с ней.
Любопытно: я, привыкший делать логические умозаключения, не сделал никаких выводов из куч пустых ящиков и голых стен. Не сообразил про недавний приезд, пока Джил сама не сказала. Я о другом думал. Когда я показал ей плакатик с фото Дженнифер в левом верхнем углу, Джил узнала ее!
Тогда-то в единственный раз Молли вмешалась: «Знаете ее? Откуда?»
