придвинулась ближе, — скажи, что видел с товарищем, что ли. И сам приди в человеческий вид.
Таня, закутанной в бинт рукой, прижала на место Санькин ворот. Прихлопнула. Она еще раз строго оглядела Саньку и пошла вниз по лестнице.
Санька дослушал шаги, и хлопнула басовито парадная дверь.
Огонь
ФИЛИПП сразу залпом вдохнул утренний воздух. Натягивал его в грудь и выпускал ноздрями, встряхивал головой.
Осень будто остановилась отдохнуть — было тихо и сухо.
«А она там у меня сидит и дожидается; приду, а она есть, — думалось Филиппу, и ноги быстрей шли, — а вдруг и не дождется? Эх, черт, и ведь никак не думал и кто б сказал — не поверил», — Филипп улыбался и отмахивался головой — «не гляди!» — кричит, и вспомнилось, как сжалась от стыда, пронзительно как! Эх, милая ты моя! А потом пошла в голове вместе с шагом плыть теплая кровь — то шире, то уже, наплывала на глаза, и Филипп не видел, кому давал дорогу. Не слыхал шагов по привычным мосткам, и только на панели у пробочной фабрики отошла теплынь. Городовой окликнул:
— Проходи мостовой! Свертай право!
Филипп глянул: трое городовых с винтовками ходили под окнами фабрики. Филипп глянул в окна: как будто тихо, стало, бастуют. В последнем окне он заметил свет — будто кто шел с керосиновой лампой. Но стать было нельзя. Филипп еще раз оглянулся.
— Проходи, проходи! — крикнул вдогонку городовой.
А вот он длинный, низкий канатный. Филипп шел посреди мостовой — мелкими стеклами рябили решетчатые окна. Тусклый свет мелькал в заводе, и опять черные шинели с винтовками — старые берданки, вон штык-то какой вилой выгнут. Городовые провожали Филиппа глазами. А за углом шум. Ага! У ворот кучка. Вон и квартальный — серая шинель. Так и есть: вон поодаль еще народ — это на работу не пускают. Фу ты! Квартальный туда. Бежит. Городаши за ним.
Филипп стал на минуту.
— Пррра-ходи! — и один городовой шагнул и винтовку от ноги вскинул.
— Ну! — Филипп дернул вверх подбородком.
— Не рассказывай, сука, а то враз поймаешь! — и городовой сделал еще два шага и щелкнул затвором.
Дальняя кучка рассыпалась, Филипп видел, как в одного кинули камнем.
— Да бей в него! — крикнул городовой от ворот.
Филипп повернулся и пошел. Он сделал шагов пять, и сзади грохнул выстрел. Филипп оглянулся. Городовой стрелял туда, куда убежала кучка. Да неужели? Филипп оглянулся еще раз: из низенькой заводской трубы, крадучись, поднимался жидкий дымок.
— Вот сволочь! Какая ж это там сволочь? Бабы, что ли? — Филипп еще раз оглянулся на трубу. — Расскажу Егору, сейчас все узнаю, все-все, как кругом дело, — и Филипп поддал шагу. Теперь уж город, гуще стало на тротуаре, гремят по мостовой извозчики. Филипп проталкивался, отгрызал куски папироски и отплевывал прочь.
— Позвольте прикурить? — Филипп не сразу узнал Егора в барашковой шапке, будто даже ростом выше.
— Дурак ты! — сердито заговорил Егор.
— Чего дурак? Знаешь, что возле канатного? — Филипп строго глянул на Егора.
— Каким ты, дура, расплюям листки отдал? А?
— А что? — Филипп брови поднял, чуть не стал.
— Иди, иди, — бубнил Егор. — Что? А вот и что! Провалили они листки, все девять сотен. Вот что!
— Да ну? — Филипп глядел в землю.
— Теперь и нукай! Понукай вот. Запхали в трактире в машину, на шестерку понадеялись, он их и засыпал. Я ж тебе, дураку, говорил: не можешь, не берися. А он: я! я! Вот и я!
— Так давай я враз другие двину. Давай! Я возьмуся, так я…
— Я! Я! — передразнил Егор и сплюнул в сердцах.
«Сейчас приду, притащу гектограф, да мы с Надей как двинем», — и Филиппу представлялось, как они с Надей орудуют, как листки так и летят из-под валька, и вот не девятьсот, а полторы тысячи — на! получай нынче к вечеру, вот в самый нос кину. «Она уж как-нибудь по-особенному» — и Филиппу захотелось, чтоб дать Наде себя показать — ух! — огонь.
— Придешь вот нынче, — Егор огляделся, — на то же место, только чуть поближе к стрельбищу — вот придешь и всем скажешь: вот это я и есть дурак.
— Да ну тебя! — вдруг озлился Филипп. Он круто повернул и зашагал назад, толкаясь, сбивая прохожих. Он дернул вниз кепку, поймал губой ус и зажал зубами.
«Перерваться, сдохнуть, а чтоб было к вечеру, и вот — пожалуйте-с — полторы тысячи», — Филипп видел уж, как Егор кивает на него головой, а все комитетчики глядят и зло и учитель-но… подумаешь, сами-то лучше.
А Филипп тут, не говоря ни слова, пачку — пожалуйте. И вот тут сказать: «Вот на всякую бабью грызню время волынить, так, вижу, тут мастера…» — и еще тут что-нибудь, поумней — у Нади спрошу.
Филипп чуть не сшиб с ног гимназиста, завернул за угол, и ноги сбавили шаг: вся улица стояла. Люди липли к домам. Две дамы неловкой рысью простучали мимо Филиппа. И вдруг вся улица двинулась назад, попятились все, будто дернули под ними мостовую. Вот скорей, скорей. Ближние еще шагали, завернув назад головы, а от дальнего угла бежали, и все скорей и скорей, и молчание — оно все сильней и выше завивалось в улице, и вдруг вывернули из-за угла казаки. Они рысью шли и по мостовой и по тротуару — пять человек. Филипп стоял и глядел — люди толкали его на бегу, тискались в ворота домов. На пол- улице казаки остановились. Один потряс в воздухе нагайку. Лицо было красное, и он смеялся. Потом мотнул головой вбок, и все повернули, поехали шагом вниз по улице. Двое стали на мостовой, другие поскакали за угол.
— Чего стал! Проходи! — Филипп глянул назад, но городовой уж рванул его за плечо, повернул, толкнул в спину. — Проходи, говорят тебе, стерва!
Филипп двинул назад, и городовые один за другим спешили, стукали на ходу голенищем по шашке.
— А ну, назад!
Филипп прижался к стене, он терся плечом о фасад, скорей и скорей разминуться с городовыми.
Услыхал два коротких свистка сзади. Скосил через плечо глаз — фу, не ему: околоточный останавливал городовых, они цепью перегородили улицу, шагах в пяти позади Филиппа. Филипп шел теперь обходом к себе, в Слободку — улица пустая — ух, не вторая ли цепь там впереди.
Филипп наддал, шел во весь дух, но вдруг улица, вся улица позади городовых зачернела народом, загомонила воробьиным частым чоканьем. Филиппу приходилось тереться в густоте.
Какая-то старуха в платочке совалась, искала выхода меж людей, уцепилась за хлястик Филипповой тужурки.
— Уж прости, прости, сынок, из каши этой чертовой вытащи. Стопчут, кони какие-то… Побесились.
Филипп досадовал, не сбавлял ходу, старуха спотыкалась, бодала в спину, но не пускала Филипповой тужурки.
— Куда несет-то их леший! — отплевывалась от прохожих старуха. — Господи! — выкрикивала она в спину Филиппу. — А на Слободке-то, у круглого-то базару! Сунулась я, дура, страсть!
Старуха уж бросила Филиппов хлястик, она ковыляла рядком за рукавом Филиппа, боялась отстать.
