— Что это за рваный шрам у вас на левой лопатке, прямо над сердцем, наставник Маниах?
— Кинжал, — коротко и без подробностей ответил я. — А поскольку мне в тот же день пришлось тронуться в путь, то рана начала гореть, и жив я сегодня только чудом.
— А вот это белое пятно… дайте я посмотрю еще спереди… это же стрела, наставник Маниах? Она проткнула вас насквозь? Вы были солдатом? — снова зазвучал голос Зои.
Наверное, не надо этого было делать, но зачем человеку слава, если нельзя хоть иногда воспользоваться ее сладкими плодами?
— Солдат — не совсем точное слово, — сказал я Илиополиту, глядя в глаза Зои. — В тот день я был эмиром, и у меня под командой было три тысячи воинов. И мы даже победили. А теперь благодаря этой победе вашей империи живется несколько легче.
Сзади воцарилось молчание, а Зои смотрела на меня сверху вниз, как на одного из подопечных.
— А говорят, что боевые шрамы нравятся женщинам? — поинтересовался, наконец, невидимый мне настойчивый юнец.
— Шрамы — нет. Но иногда им нравятся мужчины, которых эти шрамы, возможно, сделали… другими, — сказала она за меня. А потом перевела свои слова — или произнесла что-тo совсем другое, потому что юноша, извиняясь и так же избегая смотреть на Зои, с ее беззащитно белевшими в полумраке ногами, скрылся.
Но после этого я заметил, что число людей, как бы случайно заходящих мне за спину, заметно возросло.
Прокопиус сидел в сторонке, на лице его была усталость победителя.
— А правда ли, что в вашей стране считают, что под полом бань живут демоны, они же драконы? — полюбопытствовал я, с помощью возникшей из тумана Анны.
— Может быть, господин наставник. Но в этой бане под полом не живет ничего, — сказал он очень вежливо и спокойно. — Мы перевернули все плиты до единой, прочистили все трубы, и все дымоходы.
Что ж, никакого особо интересного ответа я и не ожидал.
Под куполами слышался плеск и звук капель, звучали какие-то слова, эхо голосов. Но вся эта юная компания так и не могла успокоиться, улечься на теплые камни. Они ругались. И Анна, яростно воевавшая с полотном и довольно обширным телом, выпиравшим из него, помогла мне молча поучаствовать в очередном разговоре. Из которого я даже с переводом не понимал почти ничего, но обращались почему-то очень часто ко мне, возможно, желая, чтобы восточный варвар увидел, наконец, свет во мраке.
— И кому, скажите, все это мешало? Кому?
— А им все мешает. Праздники молодого вина им тоже мешают. Кто обозвал ипподром сатанодромом? И сказал, что там нельзя находиться монахам, жрецам и женщинам?
— Нет, вы мне скажите, почему если пост, то нельзя ходить в баню? Где лучшие бани Города? На что похожи великие термы Зеуксиппоса? Почему они построили свои собственные бани, по всей империи, и взяли их в свои руки? Почему с женщиной?..
— А потому что женщина в бане — это ей тщеславие, а нам соблазн…
— Канон совета под куполом, о собратья, — пронзительным голосом сказал Андреас, глядя в потолок. — А именно, скажу я вам, канон семьдесят седьмой — против бань. А одиннадцатый канон запрещает мыться вместе с евреями.
Тут все посмотрели на меня, задумавшись: а варвар из совсем другой страны — с ним мыться можно?
— А в итоге — ввели женские и мужские дни, три дня в неделю, это все, что мы имеем! Они же ненавидят бани. Змеедемоны под полом, видите ли…
— Он восстановит это. При нем снова везде звучит музыка. Я знаю, что он хочет все вернуть.
— Он, и мы.
— Еще бы он не хотел. В стране попросту нет людей. Кого не уничтожили саракинос, того сожрала чума. Он переселяет в империю людей целыми деревнями. Армян, булгар… Всех.
— А эти — да чтобы в старые времена мертвых хоронили в городе? Их несли на холмы, подальше. А сейчас — торговля, храм и кладбище, все вместе, сгрудилось на маленьком пятачке. Доотступались. А сорок семь лет просидеть на верхушке колонны, в железной клетке, и умереть там стоя — эта святость что, помогала нам побеждать? Как-то было наоборот, если помнится. Побеждали совсем другие люди.
— Ты пожалей их, они и сами не моются — потому что им нельзя получать удовольствия, им положено уничтожать плоть. В некоторых монастырях типикон такой — не мыться никогда. Вообще никогда, понял?
— Ага, литургия — это небо на земле, вход херувимов в храм. Потных немытых херувимов.
— И не вообразите, что говорю я с юношеской самоуверенностью… Не перебивайте меня… Но я сообщаю вам, что не он, а мы сами изменим…
— Один такой тоже хотел все изменить, восстанавливал храмы, резал жертвенных животных на алтарях по всей империи, и что? Одна кличка осталась — Юлиан-отступник.
— Мы возродим…
— Ерунда, мы начали побеждать, вот это и есть главное… Изнуряя плоть, не очень-то помашешь мечом, понятно…
— Это они пришли в баню, — сказала мне со вздохом Анна, которая сидела, нахохлившись, в своем обширном полотне рядышком и честно пыталась переводить, притом что на нее никто уже и не косился. — Еще волновались, хорошо ли, что женщины и мужчины вместе. Им женщины не интересны. Они и тут спорят о том же.
Тут, будто по ее команде, все затихли и начали смущенно улыбаться. Причем смущались как раз из- за меня.
— Вам все это кажется странным, господин наставник, — обратился ко мне Прокопиус, герой дня, создатель бани. — Такой уж мы народ. Если вы скажете, что Иесу Кристе был не единой персоной — и богом и человеком — а у него были два отчетливых образа, Мария же родила лишь человека, значит вы несторианец. Если считаете, что у него была одна сущность — божественная, то вы монофизит. Если утверждаете, что он был просто человеком — то вы саракинос.
— А как надо сказать? — поинтересовался я.
— А надо, — деликатно просветил меня Прокопиус — надо понимать, что это одна персона с двумя сущностями, причем неразделимыми.
— А можно я вообще ничего не буду говорить и останусь просто варваром, даже не ксеном? — сказал я, подумав.
Все сочувственно засмеялись — и перестали обращать на меня внимание, даже при всех моих славных шрамах. Из разных концов залы слышалось:
— А епископ римский…
— Кто его слушает, этого епископа римского, пусть радуется, что император не отобрал у него вообще все доходные земли…
— А епископ римский все равно не согласится никогда с тем, что на стене храма нельзя изобразить лицо бога.
— Не отобрали бы у него Сицилию, Калабрию, Крит и Неаполь — согласился бы…
— Любопытно, — ни к кому не обращаясь заметил я. — Изображать бога у вас сейчас запрещено, но почему-то все знают, как он выглядел.
— Естественно, — сказал рыжий Андреас. — Бог, кстати, выглядел в точности как Аркадиус. И сколь это, наверное, было хорошо, когда в каждом храме богородица с младенцем всегда смотрела на тебя со свода за алтарем, а лицо Аркадиуса всегда было над головой. Я не спорю с императором, — заметил он слушателям, — тем более поскольку бог дарует ему одну победу за другой, значит — император прав. Но оспорьте меня — Аркадиус очень неплохо выглядит, и его лицо…
Я в очередной раз перестал что-либо понимать, но тут сам Аркадиус сказал мне «сейчас» и отправился куда-то в теплую тьму. Вернулся с угольком и, ломая его и вполголоса ругаясь, начал набрасывать что-то на стене.
Стало тихо.
— Аркадиус, друг мой, — ядовито обратился к нему Никетас, по лицу и животу которого текли
