Я оказался в мире золотых огоньков и разноцветья одежд. У этого мира не было границ, он возносился вверх, под парящий в высоте купол. Днем здесь на прохладный мрамор пола падал сияющий дождь тонких лучей света, они играли на сплошном литом золоте алтаря. А сейчас окна были невидимы, в дрожащем воздухе горели тысячи точек теплого огня, и им отзывалась медово-золотая мозаика купола и стен, эти миллионы крошечных квадратиков.
Бог — это свет. И вот они, подвешенные на тонких цепях в воздушной пустоте, хороводы и созвездия огней, вычищенные до блеска серебряные корабли люстр, излучающих свет. Тот, что ведет торговые суда по ночам, и несет сердца к небесным созданиям.
Вы ведь тоже здесь, бог синего неба и бог очищающего огня, те, которым я молюсь? Эти люди вокруг не знают, как вас зовут, но что вам за дело до этого?
Я прислонился к колонне — по крайней мере удар в спину мне не грозит — и попытался рассмотреть людей вокруг. Гордые и строгие мужчины, с лицами разглаженными и успокоенными, складки теплых драгоценных тканей, пряжки, пояса. Я был тут самым бедным на вид, в моей утренней тунике, повидавшей в этот день лошадей и игроков, камарры и рыбу, драку и смерть.
Там, наверху, на высоком балконе, другой мир — наполненный женскими ароматами. Смотрит ли на меня с женской галереи Зои, патрикия зосте с золотым поясом, видит ли она убийцу, подбирающегося ко мне среди толпы, понимает ли она, что я бессилен остановить, да просто заметить его?
В воздухе, наполненном стуком шагов, шепотом и шуршанием, возникло нежное «а-а-а», где-то высоко под этим невероятным куполом. Что это — запели сами огни, дрожащим звуком, который плыл среди стен, разноцветных колонн и толп людей?
С другой стороны храма возник второй такой же сладкий стон, еще выше, десятки детских голосов повторяли непонятные слова, пели их на немыслимо высокой ноте. Два хора слились, голоса заполнили все это громадное пространство, смягчая сердца. И я почти увидел, как под золотом мозаик оживают, проступают замазанные, исчезнувшие крылатые фигуры, скорбные лица, изображать которые теперь было запрещено. Сейчас я увижу их все, сейчас они протянут ко мне руки, закроют крыльями.
Нож входит в тело почти без боли, вспомнил я.
И ведь все равно меня когда-нибудь убьют. Странно, что этого не произошло два года, или год назад. Так почему же не сейчас? Чего мне бояться? Чего мне еще хотеть?
Я перевел взгляд на алтарь, на видневшуюся там маленькую фигурку старца, на складки белой ткани, перекинутой через его левую руку, с большими крестами на плечах и груди. Он неслышно произносил какие-то слова — прощания? Прощения? Сонм блестевших золотом людей окружал его, водил вокруг хоровод огней.
Нет, я не вздрогнул, когда чья-то жесткая рука прикоснулась к моему плечу, а потом… потом закутала меня в легкую теплую ткань.
— Вечер прохладный, господин Маниах, — сказал голос на моем родном языке. — Носилки ждут на краю площади. Мы пойдем туда, когда вы пожелаете.
Я скосил глаза: моя охрана взяла меня в кольцо, внутри которого поместился и несчастный Феофанос.
Я жив.
Я иду через площадь среди толпы, чье странно праздничное настроение не испортят никакие убийцы.
Я сажусь в носилки, жестом приглашаю туда же Феофаноса — пусть уж заночует в моем обширном доме, ведь совсем поздно — и закрываю глаза. Носилки мягко качаются.
Но это еще был не последний эпизод долгого, долгого дня.
Почти добравшись до монастыря Студиоса у стены, мы снова услышали гул толпы и музыку в ночи. Феофанос с любопытством прислушался.
— Да вот же она, — сказал он. — Та самая новая песня про героя. А безопасно ли будет?.. Да о чем я, у вас же охрана.
Я был измучен настолько, что мне уже было все равно — качаться в носилках, выставлять из них дрожащую ногу и искать ею землю…
Вокруг была тьма и огни.
В темноте здесь ходят по улицам с огнями: или свечки в металлической сетке, или факелы, из-за них ночной город с вершины какого-нибудь холма похож на живое, еле заметно шевелящееся море огней. А ниже — где-то там настоящее море, но и оно — всего лишь движущиеся огни, факелы для вечернего лова на лодках и кораблях, иногда среди этого опрокинутого звездного неба ползет огненная цепочка. Это борт какого-нибудь императорского дромона, тяжелого, невидимого во мраке гиганта, движущегося к военному порту — Буколеону, встроенному в стену дворца.
Здесь, вокруг нас, огоньки двигаются быстро, качаясь вверх-вниз, казалось, они рассыпаются со стеклянным стуком по кремню камней под ногами — и все, веером, собираются под шум шагов в одном направлении, к перекрестку, где превращаются в широкую диадему света.
Там пели флейты, звенели два бубна — как у нас в Самарканде, и еще арфа.
Ну, конечно, это была она, кто же еще. Даниэлида, в темном плаще, с угольно-черными волосами, на резко очерченном лице ее плясали отблески огней. К ней протягивали руки, бросали под ноги монеты — их никто не собирал, потому что музыка звучала в жестком ритме, ее невозможно было остановить.
Вот Даниэлида среди ковра монет высоко подняла арфу над толпой и начала длинным твердым ногтем мерно бить по струнам — и хлопающие в такт ладони зазвучали, как морской прибой.
Она здесь не та, что с нами, в Юстиниане, понял я. Ее песни звучали там по-иному. В общем — вполголоса, иначе они разбудили бы городок на холме. Здесь каждое ее слово эхом отзывалось среди старого камня этого города. У нее ведь низкий голос, понял я в некотором удивлении, а на высоких нотах он звенит, звенит сильно, свободно, радостно, и все с замиранием ждут именно этих нот.
Так мы и стояли среди десятков огней и слушали песню про всадника, который повел кавалькаду ромэев на дракона. Странно сдавливало горло, но это было все равно, ведь на меня здесь никто не обращал внимания.
И только дома, почти падая на руки слуг, я услышал, наконец, что произошло, почему город бросил все и вышел на улицы, благодарить своего бога, танцевать и веселиться.
Потому что он победил, Константин, пятый из властителей с этим именем.
Он, конечно, победил.
Император возвращался с гвардией в столицу. Он уже был совсем близко.
ПОРТА ТРИУМФАЛИС
Великими военными кампаниями считают, похоже, те, при которых полководец ко всеобщему изумлению превращает неизбежное — по собственной же глупости — поражение в победу. К сожалению или счастью, я сам участвовал именно в такой войне, и чудом остался жив, но никогда не забуду и тоскливый ужас при виде ползущей на нас через поля и холмы стотысячной армии, и свое изумление от того, как неожиданно эта армия превратилась в ничто. Изумление, впрочем, длилось недолго, помню только, как я рассматривал пару мгновений кровавый наконечник стрелы, торчавший из моей груди — ведь, честное слово, только что его тут не было — а дальше начались долгие дни боли и забытья.
То, что произошло этим летом и осенью в горах и долинах Армении, поражением не пахло ни в какой момент. Константин не оставил противнику ни единого шанса. Казалось, на тысячи фарсангов вокруг доносился веселый хруст — взламываемых границ, разрушаемых крепостных стен. Он долго готовился к этой кампании и быстро делал свое дело.
На моих глазах он обратил в бегство армию хорасанцев Халида ибн Бармака и этим не позволил никому отвлечь себя с юга — на месяц, по крайней мере. После чего с какой-то удивительной скоростью он провел армию на север и перешел границу без единого боя — потому что врагам его было не до сопротивления, именно к этому моменту (молодец Феоктистос и его тайное ведомство!) восставшие жители захватили Феодосиополис. Дальше лежала Мелитина, у ее стен навстречу Константину вышла конница
