— На рассвете, — сказал, наконец, Феоктистос после нескольких тяжелых вдохов и выдохов. — Вот моя ему награда.
— Что — на рассвете?
— На рассвете, завтра, он покинет Город. И будет ехать очень быстро. Две недели. Дальше пусть в империи не показывается. Не советую. Да, да, не смотрите на меня так — их тоже никто не обидит, и ваших прочих людей, и эту вашу девочку…
— О, девочку ждут интересные события и большие дела, так что вы еще не раз ее увидите… Не думайте, что я ее забыл.
— Ну, и вы не думайте, — сказал, пристально глядя на меня, Феоктистос, — что все будет как раньше. Видимо, теперь логофесия дромы возьмет под свой контроль все эти ксенодохионы, приюты — все места, где могут остановиться иностранцы. Церковников никто выгонять оттуда не будет, но чтобы как раньше — не ждите. Своему другу у Сампсона так и скажите. И это только начало. А вот продолжение. Маниах, барида халифа Марвана больше нет. А где барид халифа ас-Саффаха? Смелее, смелее, вы же у них там — герой… впрочем, сейчас и у нас тоже… вы должны знать.
— Плохо вы знаете старого Бармака, если думаете, что он будет мне все рассказывать. Но барид есть. Хотя еще слабенький. А где он здесь, в вашей империи… есть у меня некоторые мысли. Послушайте, Феоктистос, ведь рано или поздно вам будет нужен путь к новому халифу? Логофет дромы вряд ли сможет вести разговор с ним или его людьми, а вот вам понадобится какой-то канал связи…
— Маниах, запомните на всю жизнь, которая может оказаться очень короткой, если вы… Если вы еще хоть раз будете меня учить моей работе…
Я раздраженно дернул левым плечом:
— А тяжело с вами общаться, Феоктистос. Давайте вот как: приехали бы вы, что ли, в Самарканд, там я вас буду запугивать. Высылать ваших людей из города на рассвете… Не приедете сами, пришлете туда своих людей. Рано или поздно.
— Это приглашение? Мысль понял. Да и прочие города — Бухара, Чач…
Честное слово, на прощание мы обнялись. Впрочем, мы знали, что прощаемся ненадолго.
Рассвет, желтоватые кроны деревьев, первые лучи подсвечивают их, поднимаясь снизу вверх, из-за горизонта, через тяжелый туман в низинах. Отчетливость линий — зазубренные вершины холмов, слоеные стены у ворот на Адрианополь.
— Думал, не уеду живым, хозяин. Обычное дело, конечно, рано или поздно… Но…
— Я знаю, Юкук. С каждой станции до границы я должен получать от тебя по письму. Если с очередной не получу, буду выручать. Но думаю, что Феоктистосу тут можно поверить. Мы с ним еще поработаем, мы ему нужны. А вот что касается дальнейшего… Знаешь что, Юкук, пора. Вот письмо брату. Как раз когда из Самарканда уйдет зима — тебе пора будет в путь. А это совсем скоро.
— И я увижу?..
— Жизнь — такая штука, в которой иногда бывает справедливость. Увидишь.
— Какой он?
— Не говори никому из здешних обитателей, но он огромный. В нем миллион человек по спискам императорских ведомств, но на самом деле не меньше полутора. Особенно когда провинциальные кандидаты приезжают сдавать экзамены. Здешние жители никогда не поверят, что есть что-то больше их города. Но они ошибаются.
— Колонны? Камень?
— Наоборот. Это здесь мир камня, который стоял бы вечно, если бы его не растаскивали на материал для новых каменных громад. А там — мир дерева. Этот город — огромный сад, Юкук. По нему протекают каналы, над каналами полукруглые мосты, они отражаются в воде, и получается идеальный круг, кольцо из камня, в которое продета струя воды. Везде зелень, деревянные павильоны и большие серые крыши. Там громадные, широкие проспекты, множество лошадей. И там, как здесь, чувствуют себя как дома люди множества народов. Потому он и великий город — Чаньань. Ты заслужил это, Юкук. Может быть, и я тоже. Тогда скоро встретимся там.
Осенние птицы перекликаются над головой, скрипят мощные ворота, телеги, стучат копыта. Чир встряхивает головой и просится домой.
А дальше я мог бы проделать одну великолепную штуку, доставшуюся мне в виде прощального подарка Юкука. Это было бы, наверное, просто. Два одинаково одетых человека одного роста, один из них я. Носилки за занавеской. Один человек входит в хорошо известную мне лавку, у которой есть выход назад, во двор. Возвращается, снова туда заходит — пока следящие за мной от дома «вторые тени», люди Феоктистоса, не теряют окончательно голову. А дальше Чир по ту сторону квартала, двое сопровождающих, и так далее… Но это так сложно. А получилось все очень просто.
Речь ведь шла не просто об известном, а о знаменитом, действительно знаменитом человеке. И не так уж трудно было узнать, куда в этот день такого человека пригласили — за очень хорошие деньги, разумеется.
Это был совсем маленький форум, на покосившихся ступенях какого-то храма безумствовала неплохо одетая толпа вроде бы солидных людей. Пусть простят им их боги, но они, кажется, в описываемый момент пили молодое вино в неумеренных количествах — а ведь этого нельзя делать ни в коем случае.
Если бы не веселый ритм цимбалов, то вся компания выглядела бы попросту зловеще — на всех были мертвенные маски, увенчанные какими-то растениями и колосьями. Но никого из людей на форуме это не пугало, потому что был осенний день памяти святых нотариев, и в этот день пустовавшее место одного из нотариев — не святых, а вполне живых, одного из двадцати четырех в городе, наконец заполнилось. А такое событие положено отмечать выпивкой (поили, как мне кажется, даже продавцов жареных колбасок на форуме), спектаклем, желательно пантомимой — и как можно более непристойной.
Один из веселящихся выскользнул из толпы и, качаясь и расставив длинные тощие руки, приблизился ко мне.
— Маниах! — услышал я знакомый голос, а прочие слова, конечно же, были мне непонятны. Зато понятна была съехавшая набок маска, из-под которой выбивались рыжие волосы и рыжая щетина бороды, а также глядящие в разные стороны нетрезвые желтые глаза. Еще понятнее — запах вина и чеснока.
Андреас еще не стал сенатором. Только нотарием Великого Города. Что тоже немало.
Я освободился от его объятий и сделал несколько шагов в сторону. Ее окружала небольшая толпа собратьев по труппе, и только тренированный взгляд мог бы увидеть в этой толпе пару очень мускулистых и собранных молодых женщин.
— Сакр, — сказал я им, похлопав себя кулаком по груди. — Ястреб.
Даниэлида, сидевшая, в ожидании выступления, под стеной, была под хорошей охраной. Я опустился на корточки рядом с ней, заглядывая в ее непроницаемо-черные глаза над дерзким изгибом носа.
— Старый Бармак гордился бы тобой, — сказал я ей шепотом.
Лицо Даниэлиды изменилось — она, конечно, не понимала моих слов, но имя Бармака сказало все и сразу. Мускулистые женщины незаметно исчезли из моего поля зрения — зашли за спину.
— Мне надо было вспомнить только одну фразу из десятков, прозвучавших там, в Юстиниане: школа мимов в Газе. Газа — это сейчас в империи халифа. Могло бы навести на мысли, но кто же обращает внимание на каждое сказанное слово. И пришлось узнать очень многое уже здесь. Про странствующих евреев ар-Раззани, которые из Сирии. Про то, что именно о них пошла в последние месяцы странная слава как о людях, хранящих тайную магию повеления духами, особенно некоей демонессы Гилоу. Про то, что только у них настоящие талисманы и амулеты против дурного глаза, стоящие чудовищных денег. Что может быть лучше для барида халифа ас-Саффаха? Особенно если барид сам зарабатывает себе на пропитание, поскольку руку на кошельке держит на редкость скупой человек по кличке Мансур. И вдобавок если к тайным знаниям тянутся люди из лучших, богатейших семей этого города, да от них отбоя наверняка нет.
Даниэлида, может быть, меня не понимала. Но этого и не требовалось. «Газа», «ар-Раззани», «Гилоу» — Даниэлида смотрела на меня лукаво, в глазах ее горела нешуточная гордость. Нет, это был настоящий разговор двух шпионов, вдобавок со стороны выглядящий более чем невинно: богатый иностранец забрел к своим старым знакомым и теперь пытается договориться со знаменитой актрисой сами знаете о чем.
