возможности прибирают к рукам наши торговые маршруты.
Они никуда не уйдут, в очередной раз подумал я. Потому что больше половины из них родилось уже на моей земле, да еще и многие — от женщин Согда. Они никогда и не видели желтых песков той страны, откуда пришли с войной их отцы. И они останутся здесь навсегда — не убивать же нам их всех до единого.
И я никогда не увижу мой Согд таким, каким знали его отец и дед.
Может быть, и само слово «Согд» исчезнет — когда вместо него каждый в моей стране предпочтет произносить это жуткое созвучие на языке народа арабийя, «Мавараннахр». «То, что за рекой». Забудется и согдийское «дахшт» — пустыня, и то, что шелк в моей стране называют роскошным, вкусным словом «пренак»…
Тут я отвлекся от этих грустных размышлений и даже отставил в сторону чашку с очень неплохим легким зеленоватым вином.
Подворье торгового дома Маниахов в Бухаре — мое подворье — выглядело не так, как следовало.
Больше я ничего определенного сказать не мог, не имея никакой выучки и никакого опыта в делах, которыми занимался брат.
Но что-то было не так, и я мучительно попытался вспомнить, что я, собственно, успел увидеть через эту широкую улицу за время, достаточное для того, чтобы один раз напроситься к хозяину винной лавки в то место, куда мужчины ходят отдельно от женщин. И даже оказаться там рядом с приветливым темнолицым и чернобородым завоевателем.
Что именно было не так? Ну, например, из ворот выехал человек — лица его я почти не помнил, но без малейшего сомнения это был кто-то из наших, — выехал верхом на муле. И поехал к центру города. И что? В руках его были какие-то тюки и свертки, значит, ехал он по обычным нашим делам. Тогда что привлекло мое внимание?
А вот этот, другой всадник, который дежурил зачем-то на улице, у ворот, лениво тронулся следом. Тронулся не скрываясь — наш человек даже обернулся, чтобы удостовериться, что провожатый здесь. А убедившись, молча последовал своей дорогой.
С каких это пор сопровождающие ждут наших торговцев не на самом подворье, а за воротами? То есть ничего странного здесь вроде бы и нет — вот только более нормальным было бы, если бы они выехали вместе.
Я попытался вспомнить, как выглядит тот, поехавший следом, — бухарец, но, похоже, уже из тех, кто привычно ходит в пустые храмы завоевателей. Может, даже сменивший уже свое настоящее имя — Махич или Виус — на какое-нибудь «Абдул» или «Рашид». Что не было редкостью. Совершенно обычный, в общем, на вид бухарец.
Но если это сопровождающий и одновременно охранник, то почему они с нашим человеком даже не кивнули друг другу, притом что оба явно увидели и узнали друг друга?
Решить эту загадку я не мог, и тут вспомнилась еще одна мелочь. В наше подворье за все это время зашло или заехало человек шесть-семь. И лица этих людей… лица как лица, и все же некоторые были не вполне похожи на тех, кто обычно посещает торговые подворья.
Люди, которым здесь не место. Ничего более внятного я сказать не мог. И даже обругал себя за то, что бесполезно убил уже полдня, не увидел и не понял ничего существенного, и все это — вместо того, чтобы сделать, наконец, что-нибудь разумное.
Под разумным я, кажется, подразумевал следующее: или расспросить виноторговца, как дела у его соседей напротив, или просто размашистым шагом войти туда — войти к себе, в конце-то концов…
И тут я постарался медленно вжаться в тень, несмотря на прохладный еще весенний день. По улице спокойно ехали двое всадников — и они были мне знакомы. Или почти знакомы. Потому что именно так держались в седле, поворачивали головы и, в общем, выглядели те двое, которых я, как жалкий трус, боялся предыдущие два дня на пути из Самарканда.
Конная пара направилась прямиком к нашему подворью и, не задерживаясь, въехала в ворота.
Меня начал трясти озноб. Я так и замер в темном углу под стеной, размышляя: бежать? А что я этим выиграю? Разве что лишу эту пару шанса осмотреться и узнать меня, когда она будет ехать обратно.
И тут из-за ворот раздались крики — один полный ярости, в другом звучала боль.
— Ялла, яраб! — разом сказали все так же мирно беседовавшие до сего момента смуглолицые завоеватели и повернули головы в сторону ворот.
Кто-то на людной улице начал придвигаться к этим воротам поближе, вытягивая шеи.
Я догадался, что лучше быть внутри толпы, и через некоторое время, среди множества взволнованных людей, протиснулся на свое подворье. И там мне стало ясно, что я уже точно не понимаю ничего.
Потому что какой-то конюх — кстати, со смутно знакомым мне по Самарканду лицом, — пытался удержать разом двух коней, один из которых мотал головой, а второй пытался встать на дыбы. А у копыт этих коней лежали два тела. Пятна крови и неестественно вывернутые конечности, да и сама неподвижность тел говорили о том, что они вряд ли поднимутся. Пыль еще оседала.
Мои преследователи, значит, не погонятся за мной дальше этого двора.
Но никакой радости от этого я не испытывал. Напротив, я медленно — чтобы не выделяться в толпе, — двинулся обратно в сторону ворот, а выйдя из них, тронулся, пытаясь не переходить на бег, туда, где было как можно больше людей. Чтобы скрыться среди них и исчезнуть.
Здоровый инстинкт торговца говорит: если ты начинаешь обсуждать какую-то сделку и обнаруживаешь, что не понимаешь ровным счетом ничего из происходящего, то надо вежливо попрощаться и заняться чем-то другим.
А здесь, как подсказывал какой-то другой инстинкт, не стоит даже прощаться. Потому что происходившее было не просто непонятным и очень дрянным делом, но связано было это дрянное дело каким-то образом именно со мной.
Значит, надо было бежать.
Но бежать не как глупый паникер, а совсем иным образом.
ГЛАВА 4
Серебряные стремена
Этим же вечером из города на юго-запад, в Мерв, выезжал совсем не тот человек, что въезжал в Бухару накануне.
Человеком этим был я, догадавшийся после бегства с собственного торгового подворья сесть среди узких улиц в тихом месте, поесть супа (вкуса которого не ощущал) и хорошенько подумать. И прийти к нескольким неприятным, но неизбежным выводам.
Главный из них — что опасность реальна. А также что нечего и пытаться быстро разобраться в происходящем. Тем более — человеку, который вдобавок сделался уже почти что иностранцем в собственной стране.
А раз так, следует исключить малейший риск.
Трусость — не позор. Глупость — вот что такое позор. Бояться не надо ничего, кроме… опасностей. А не признавать опасность — это первейшая из глупостей.
Я не боялся гулей пустыни, омерзительных длинных чудовищ с козлиными ногами, которые заманивают путников в дикие места и пожирают их. И ведь мне как-то раз, у Лоб-Нора, показали уже длинную серую гряду камней, за которой год назад сгинули и не вернулись трое караванщиков. Я начал вглядываться — и тут в дрожащем над этой грядой тошнотворном мареве возникла на мгновение пегая голова… Но я не боялся. И потому, что люди из княжеств Инда говорили мне, что гули — это только дневные
