бы даже сейчас, перед новым годом, смениться жарой.
Ослик расправлялся с колючками, я пытался спать и не спать одновременно, а внизу по дороге грохотали копыта коней и звенел металл. Шел, вздымая пыль и камешки, большой конный отряд: ни одного копья, но множество изогнутых мечей в ножнах, броня в притороченных мешках, темные бородатые лица завоевателей, народа арабийя, вперемешку со светлыми согдийскими головами… Кто скачет, куда, зачем? Воскресший Тархун, чтобы опять выпустить из рук побежденного было Кутайбу и быть еще раз сброшенным с трона моим дедом и замененным на Гурека? Снова идет шестидесятитысячная армия согдийских бунтовщиков на Мерв, как при Харисе ибн Сурейдже, чтобы опять проиграть войну? Или появились новые желающие повторить ту победную для нас войну, восемнадцать лет назад, которая ввергла щедрые земли Согда в немыслимый голод? Или Абу Муслим уже здесь? Или эти люди скачут в никуда просто потому, что выросло уже целое поколение, которое не умеет ничего, кроме как воевать?
И какой смысл ставить на праздничные возвышения парные свечи, зеркала, кубки, рыбок и крашеные яйпа, если бог давно покинул людей этой земли, а они покинули его? Пятьсот плетей предписываются тому, кто осквернит землю мертвым телом — только птицы и псы могут очистить кости усопшего, — но мы-то завалили землю своего рая тысячами трупов, залили ее реками крови. И что же мы теперь хотим — в том числе и я, который когда-то тоже выезжал на таком вот коне, с мечом у пояса, на свою блистательную, победную битву, и…
И тут милосердный туман застлал мои глаза.
А вывел меня из забытья серый суслик, спихнувший крошечной лапкой камешек в моем направлении. Постоял, глядя на меня искоса и недовольно двигая мордочкой, и мгновенно растворился у края круглой дырки в песчаном холме.
Стук копыт двух коней, приближавшихся с запада, показал мне слабое место моего блестящего плана. У меня все отлично получалось, когда два всадника обгоняли переодетого человека на неторопливом ослике. Но дальше всадники эти, проскакав довольно далеко вперед, наверняка поняли: что-то не так и возвращались теперь назад. А дальше, после короткого отдыха, они снова начнут свой поиск-опять от Бухары к Мерву. Дорога на этом отрезке занимает три-четыре дня, на ослике — дольше, возможностей внимательно осмотреть всех на пути сколько угодно.
Я уже не удивился, когда длинный воин через приличный интервал времени пронесся по той же дороге в том же, обратном, направлении.
Мне теперь оставалось или все так же сидеть на своем холме с пустеющей флягой, осликом и сусликом, или…
Женское сердце для того и создано, чтобы таять перед терпящим бедствие мужчиной.
Караван я выбирал долго и спускаться на дорогу начал только тогда, когда убедился, что на почетном месте на главном верблюде — женщина средних лет и уважаемой толщины, укрывающаяся от пыли и солнца среди полосатых бухарских тканей, наброшенных одновременно на голову, бедра и все части тела подряд.
— И почему бы нет? — ответила она, вглядевшись в мое лицо. — Да можно сделать даже и лучше. Забирайся-ка во вьюк и поспи там, а ослик пойдет на привязи.
Да это же было попросту подарком! Никакие всадники не смогут сразу догадаться, что привязанный к верблюду за уздечку ослик обычного белого цвета нес еще утром того самого сгорбленного человека. Ощутив колыхание верблюжьего бока, я заснул снова. И проснулся лишь среди длинных вечерних теней, лицом к лежащему на горизонте малиновому солнцу.
— …а вот теперь поговорим, молодой человек, — удовлетворенно поерзала на подушках моя спасительница, похлопав пухлой ладошкой по пыльному ковру рядом с собой. — Ага — еще и еды, значит, нет… Убери свой дирхем, запасов у нас тут сколько угодно. Еще не хватало выбрасывать, если не доедим. Итак, один в пути с больным, между прочим, лицом, без еды… Так, так, так. И что произошло?
Врать лучше всего правду, говорит мой братец. И я, вздохнув, преподнес прямо в исполненное достоинства толстое лицо такую версию: я из богатой и почтенной торговой семьи Самарканда. Из-за женщины, которой теперь пришлось скрыться из города и уехать в Мерв, приходится скрываться и мне. Тем более что из-за этой истории кое-кто нанимает убийц, и одна попытка уже была, у меня поранено плечо. Теперь надо доехать до Мерва, где все проблемы будут — надеюсь — решены.
Что, хорошо получилось, дорогой Аспанак? И почти все — чистая правда.
— Так, — с удовлетворением сказала хозяйка каравана, подавая мне очередную чашку воды. — Пей, пей — ты и вправду выглядишь плохо, и немножко дрожишь. Значит, так, история интересная. Врешь хорошо. А теперь я скажу. Да, ты действительно из хорошей семьи… Вот посмотри, какое у тебя лицо, если вглядеться, — так ведь тебе и лет уже немало, а все как мальчик. Так, теперь насчет богатой семьи… А почему она тогда тебя не откупила от всех этих неприятностей? Нет уж, скорее ты даже не торговец, а выше — настоящий дихканин. Но отец твой слишком хорошо воевал, и поэтому земли и замки твои конфискованы этими вот «ибн» и «абу», а сам сейчас… дай-ка на тебя еще посмотреть… сейчас ты дапирпат.
Что ж, подумал я, а ведь, кроме торговца и караван-баши, это тоже ремесло, которым я мог бы начать заниматься хоть сейчас. Сидеть над папирусами с каламом или кистью в руке и переписывать указы ихшидов, эмиров, документы об уплате джизии и хараджа… Скучновато, но я мог бы и это тоже делать. Вот ведь как много узнаешь о себе в подобных веселых поездках!
— А теперь что касается женщины. Расскажи о ней подробнее. Что угодно. Ее лицо. Или какой- нибудь пустяк.
Ее лицо? Да ведь я уже не видел ее — сколько? Два с лишним года? Я помню сейчас только ее спину и чуть изогнутую в повороте талию, походку, когда чуть движется все тело, и волосы, ах, какие волосы — не ошиблась ее мать, назвав девочку «Заргису», «златовласка».
И тогда, вздохнув, я рассказал тетке совсем о другом.
О том, как мы лежали на ковре, касаясь подбородками сцепленных рук — Аспанак, этот противный мальчишка, и я. А прямо перед нашими глазами стояли два одинаковых чудесных предмета. Они были похожи на большие — бог небесный, да просто огромные, больше наших с братом голов! — тяжелые домики из чистого серебра. Домики прочно стояли отполированным плоским дном на ковре Заргису, и две боковые стенки каждого плавным изгибом сходились вверх, к серебряной петле, сделанной в виде толстых, закрученных в узел виноградных лоз.
А на этих боковых, сияющих молочным цветом стенках был целый мир, прекрасный, исчезнувший, полузабытый. Сплетающиеся выпуклыми извивами невиданные звери с изогнутыми шеями, замершие вдогон им в полете стрелы, буквы в виде человеческих фигур — а выше всего хосров, царь царей, с нацеленным вниз копьем.
Серебряные стремена принца поверженного Ирана.
Они побывали в битве при Кадисии, говорила Заргису. Сто тринадцать лет назад, когда несущиеся среди черной пыли над проклятым полем темнолицые завоеватели прорвали строй тяжелой конницы — воинов в броне до самых глаз, потом врезались в строй боевых слонов — прорвали и этот непобедимый строй. И пали принцы в неуязвимой броне, бессильно выскользнули их железные ноги из серебряных стремян. И пал генерал Рустам, оставив только стих:
— А вот теперь ты не врешь, красивый мальчик, — тихо сказала толстуха. — Не знаю, как все остальное, — а это правда. Ты действительно ее любишь.
«Любишь? — хотел было возразить я. — Какая же это любовь? Ведь я никогда — после того, как перестал быть мальчишкой, — не касался ее тела даже пальцем. Просто мы выросли вместе, дочь беглянки
