из погибшей империи и сыновья старинного самаркандского рода. Вот и все».
Но я молчал, глядя в мечтательные глаза женщины, сиявшие в свете костра.
И тут из темноты раздался резкий и быстрый оклик. Да я и сам уже краем сознания слышал в молчании ночи отдаленный — и явно замедляющийся — стук копыт с дороги. Две лошади.
С неожиданной силой тетка толкнула меня из призрачно колыхавшегося круга света во тьму.
— К верблюдам, — быстро сказала она. — У меня шестеро охраны, с толстенными палками. Во вьюк. И сиди там. Сбоку вьюка найдешь прорезь, если надо чего сделать.
Сквозь шерсть мешка, пахнущего пылью и изюмом, я слышал голоса. Долгие, настойчивые разговоры — и вот они стихли.
— Плохо дело, — раздался, наконец, женский шепот сквозь слой шерсти. — Просились. Очень настойчиво. В караван я их, конечно, не взяла. Охрану мою, с ее палками, они рассмотрели. Запалили костерок на соседнем холме. И видят нас очень хорошо. Так что сиди там и спи, дапирпат.
На мою голову сквозь верхнюю прорезь мешка упали, одна за другой, три подушки.
Проснулся я от того, что мешок, и меня вместе с ним, с руганью поднимали на бок злобно хрипящего бактрийца. Потом мешок качнуло — и качания уже не прекращались.
— Они едут рядом, не скрываясь. Значит, знают, что ты здесь, — раздался, ближе к полудню, ее приглушенный голос. — А еще какой-то длинный тут мелькал — это что, тоже за тобой?
— Не знаю, — честно прошептал я.
Солнце поднималось все выше.
Сквозь боковую прорезь я пытался дышать, через нее же с ужасом делал то, о чем сказала моя спасительница, представляя, как два всадника — да что там, все в караване, — видят сочащуюся на землю желтую струйку. Вода в моей фляге стала попросту горячей, потом она кончилась, и через все ту же прорезь мне просунули новую флягу. Голова горела в лихорадке, и — я уже не мог скрывать это от самого себя, — плечо дергало какой-то новой болью. Было понятно, что дело, в общем, плохо.
Не помню, сколько качался я в этом жутком мешке. Наконец, у меня над самым ухом раздался голос — уже мужской:
— Эй, дапирпат, а ты куда, собственно, едешь?
— Винное хозяйство. Знаменитое. Очень дорогое вино почти черного цвета. По эту сторону реки, перед Мервом, — честно перечислил я.
— Ты и вправду мальчик из хорошей семьи, если знаком с этими людьми, — добродушно проворчал голос. — С теми, у которых просто нет совести. За одну флягу, даже и молодого, — да столько брать… Если тебе нужно такое же хорошее вино, но по цене в десять раз меньше — спроси меня. Ладно, ослика твоего уже подводят к вьюку. Эти друзья чуть отстали, хотя они здесь. Вон оно, твое винное хозяйство, на холме. И Мерв тоже завиднелся. Слушай меня: через прорезь продеваешь ноги, сгибаешься, потом высовываешь голову, прыгаешь на своего ослика — и вправо, вверх по холму, рысью. Животное твое, небось, устало пустым шагать. Приготовился, высунулся, пошел!
Залитый слепящим солнечным золотом мир звенел птичьими голосами. На каменистом холме справа от меня виднелась ровная черта крыши, и ослик, злобно скалящийся и прижимающий уши после моего прыжка, вез меня вверх меж рядов виноградных лоз.
На западе, за неподвижной лентой реки, пепельной тенью высовывались из-за горизонта несуразно, невообразимо громадные круглые башни, со стеной между ними. Казалось, их построил давно умерший великан.
На востоке, сзади, еще хорошо был виден маленький караван-три верблюда, на одном из них неподвижная грузная женская фигура, и четыре мула с седоками.
А дальше, на расстоянии от них, на дороге чернели два крошечных всадника.
И еще один всадник позади них — пылинка, черточка на горизонте, видимая, наверное, лишь мне одному.
ГЛАВА 5
Вино мертвого полководца
Человек, который встретил меня сразу за воротами, выглядел как крестьянин — то есть был покрыт до колен пылью, и одежда на нем не блистала изяществом. Более того, во дворе было еще несколько таких же, как он, пыльных и потных, и вся эта команда на равных грузила на верблюдов какие-то громадные, связанные парами глиняные сосуды. Но только один из них, с поднимавшейся к глазам щетиной неопределенного цвета, устремил на меня взгляд печальных и одновременно очень ехидных глаз и наконец выдал замечательную фразу:
— А что-то вы плохо выглядите… (пауза)…сегодня.
— Я ранен. И за мной шестой день гонятся, — честно и очень тихо ответил я. — Седьмой, если считать то, что было в Самарканде.
Человек с ехидными глазами стал очень серьезен, подошел к воротам и некоторое время рассматривал дорогу. Потом повернулся ко мне:
— Если учесть, что гостей из Самарканда у меня не было уже чуть не месяц, то бывает и хуже… Вы хотя бы доехали. И я вас порадую: с дороги сюда никто не поднимается. Они, будем считать, пока что уехали. Так что слезайте-ка с вашего ушастого красавца, и… И как вас зовут, мой сильно помятый гость?
— Маниах, — без страха выговорил я. — Нанидат Маниах.
— Сильное заявление, — сказал он, и складки у его рта стали глубже. — Но в этом доме есть один очень-очень приятный способ проверить, действительно ли речь идет о моем хорошем клиенте. Вот вам вопросик номер один, — продолжал он с приятностью, ведя меня под руку в прохладу дома, — где мы сейчас находимся? Что это за место?
— Это место, где наша семья покупает замечательное вино, — отвечал я.
Именно так! Я бы даже уточнил — вино дома Адижера. То есть мое. И вы, конечно, его пили, если ваша фамилия — Маниах? — продолжал этот человек, доверительно наклоняясь ко мне.
— Я его пил в тот момент, когда получил свою рану, — отвечал я, чувствуя, что сейчас самым позорным образом начну лить слезы, — ведь путешествие мое теперь действительно закончено. — Потрясающее было вино.
— Так, и где же эта Анахита — она лучше меня помнит, что именно мы продаем дому Маниахов. Но там, вроде бы, покупается только два вина. Одно относительно простое, хотя не вполне обычное… очень хороший выбор… а вот второе — немногие в Самарканде могут похвастаться, что его пробовали. У меня его и осталось-то всего тридцать кувшинов, а следующий урожай был уже не совсем таким… Анахита! Да где же эта девчонка… А что касается раны — я вижу, она вас беспокоит, да вот вы и руку держите как-то неправильно — то это просто. Лучше мы здесь не будем ее трогать, и как только спадет жара, вы будете у лучшего лекаря в этой части света. Это за рекой, совсем недалеко. Давайте-ка мы поведем вас в относительную прохладу, то есть вниз… А вот и этот ребенок, который когда-нибудь возьмет на себя мое дело, — и мы еще посмотрим, будет ли тогда наше хозяйство так же знаменито. То есть я, конечно, этого не увижу, а вот вы — вполне возможно.
Все это время он, вышагивая длинными ногами и постоянно морщась, улыбаясь, а иногда дергая головой, вел меня вниз. А дальше пытался навести порядок на длинных деревяшках, уложенных вдоль стены того действительно прохладного полуподвала, где мы оказались. Но тут хозяин повернулся и как бы вопросительно посмотрел на спускавшуюся к нам девушку. А она обратила свои такие же темные и меланхоличные глаза на меня. Впрочем, в этих глазах меланхолия очень быстро начала сменяться жалостью. На что же я стал похож, пришла в голову мысль, и мне опять захотелось заплакать. Голова чуть кружилась и гудела, собственная кожа ощущалась как чужая.
Но слезы отступили, потому что каждый миг в этом прохладном месте был счастьем.
