Хорасан… Восточная граница…
Мухи отрешенно пели среди сжигающей жары свою песню без слов. А я вопросительно смотрел на Юкука, чьи серые глаза бестрепетно взирали на мощные бревна.
— Слон не может наступить на человека, — с хрипом выдавливал он слова. — Поэтому дрессировщикам надо было их… сломать. Но уж когда это происходило… Металлические шпоры на ногах, направленные вперед. Башни с лучниками на спине. Они шли клином по полю, и их нельзя было остановить… И дрожала земля.
Он замолчал, сощурившись и глядя в пространство. А я смотрел, как он рассеянно гладит серую, нагретую кожу старых бревен. И — впервые на моей памяти — улыбается краешком губ.
ГЛАВА 13
В садах фруктовых, в тени раскидистой
До Мерва мне казалось, что я не просто знаю язык Ирана, а знаю его хорошо. Но в деревне Сафизандж стало окончательно ясно, что меня-то там понимают, зато я не понимаю почти ничего. В моих ушах звучал нескончаемый поток знакомых, вроде бы, слов — то ли иранских, то ли чуть ли не родных согдийских. Но во что-то внятное они не складывались.
Впрочем, говорил я не так уж много, изображая конюха при Юкуке. И еще — его ходячий кошелек: во время одного из изнурительных разговоров длинный воин, которого крестьяне провожали и встречали восхищенными взглядами, молча протянул влево и чуть назад, в мою сторону, руку и призывно пошевелил пальцами.
Я понял сигнал и вложил в эту руку почти невесомый кружок — серебряный дирхем.
Тощая седая старуха посмотрела на дирхем, перекочевавший к ней под нос, и крепко сжала губы.
Юкук снова вытянул ладонь влево и назад, и я выдал ему второй дирхем.
В глазах старухи, которая, возможно, впервые в жизни видела в собственной руке одновременно два дирхема, появилась паника.
Зазвучал хриплый баритон Юкука — сейчас он был наполнен медом, он успокаивал и ласкал. Я узнал слова «ангел-утешитель», «мне это очень важно», «помогите, матушка».
И старуха, лишний раз оглянувшись, заговорила — но я разбирал лишь что-то очень отрывочное, типа «сошла с коня», «тяжелое железо», «кричат».
Снова зазвучал неотразимый голос Юкука. Он о чем-то просил. И тут старуха смутилась, фыркнула — а потом с кряхтеньем опустилась на четвереньки и начала двигать бедрами вперед-назад.
Я отвел глаза.
А затем она произнесла несколько слов, в которых я уловил то самое — «паиридезо», и ткнула воображаемым ножом вперед и вниз, будто погружая его в чью-то грудь.
С запущенного и заросшего бурьяном двора старухи Юкук выходил мрачным, но в общем довольным.
— Все правда, господин, — сказал он, впервые обращаясь ко мне этим словом вместо нейтрального «сер». — Она появилась здесь после битвы, ваша женщина. С двумя сопровождающими, все в полной броне и при оружии. Все мужчины, все из народа арабийя. В битве, похоже, она не участвовала. Пошла по полю, оттуда неслись крики, к ней протягивали руки. К некоторым из лежащих она подходила, что-то говорила и уходила. А к другим… вы все видели. Эта старуха — она бы такого не придумала, не тот человек, не тот возраст.
— Она видела ее лицо? — догадался спросить я. И Юкук одобрительно хмыкнул:
— Нет, зато хорошо рассмотрела… другие части тела. (И Юкук похлопал себя по ляжке.) Старуха, видите ли, сама почти что участвовала в бою. Несла стрелы. Потом разыскивала убитых родных.
— А кто с кем дрался? — спросил я.
Юкуку, похоже, мои расспросы нравились все больше.
— А вот это занятная история. Бой шел между сторонниками учения бихафриди и солдатами Абу Муслима. Полтора года назад.
— Учение бихафриди? — переспросил я.
— Не могу вам сказать точно, во что они там верят. Или верили, потому что их почти поголовно вырезал Абу Муслим. Но к истинной вере пророка Мухаммеда это уж точно не имело никакого отношения. Так вот, ваша женщина проделывала те штуки только с этими, из бихафриди. А они ждали ее. Господин, я не верил в эту историю. До сегодняшнего дня. Потому что я сам был ранен дважды, и последнее, что мне тогда хотелось, — это чтобы на меня села женщина. То есть, может, и хотелось, но боль как-то мешает. А эту штуку, украшение мужчины, ведь не заставишь. Так как же ей удается?…
— А вы представьте себе человека, которого три дня как мучает все усиливающаяся лихорадка от раны — после размышления ответил я. — И вдруг, когда на его глазах разворачивается одна сцена… Он наблюдает ее, и с ним что-то происходит. Откуда-то берутся силы. Уходит лихорадка, уходит боль. Все чувства дико обостряются. Становится важным только одно — вот это самое. Сделать и умереть… А потом уже падаешь без сил.
Тут я запнулся и замолчал, а Юкук посмотрел на меня с откровенным интересом и процедил: «допустим».
И продолжил:
— Но вот что еще я узнал — не от этой старухи, а помните, до нее, у того парнишки, что тащил медный кувшин с водой… Так вот, солдаты Абу Муслима к приезду вашей женщины гнали побежденных по всем окрестным рощам и полям. А тут уже никого не было — кроме группы воинов, человек пять, они, похоже, хотели найти своих раненых. Так вот, эта женщина со своими двумя приятелями налетела на них, как коршун. Ее друг — у него был такой очень большой нос — застрелил одного из лука.
Очень большой нос? Юкук уже второй раз говорил об этом. Что-то знакомое забрезжило в моей памяти. Здесь не Поднебесная империя, здесь носы у всех, включая меня, немаленькие, но очень большой — где же я видел такого человека совсем недавно?
— А женщина, — продолжал Юкук, — у нее был длинный легкий меч. Примерно как у меня. И она двумя взмахами уничтожила двух конных воинов, пытавшихся подъехать к ней справа и слева. Остальные поеле этого просто убежали. Я слышал, что она опасна. А теперь это подтверждается. Ее видели в этой деревне еще раз, совсем недавно, уже не в броне, но с той же парой сопровождающих. Ехала к Мерву. Попросила воды. Ускакала. Так, и самое главное: кто такая ангел-утешитель, мы в общем давно знаем. Это она и есть. А тут узнали еще две вещи. Про сад, например. Там бывают иногда вот эти преступившие смерть воины. Это для них великое счастье. В саду они познают радости рая чуть не каждую ночь, и все вот с этой женщиной. Хотя и с другими. Из этого сада они, если оказываются того достойны, отправляются в настоящий райский сад, и там их ждут все те же забавы. Но если они оказываются слабы, то их ждет нечто иное — демон с сожженным лицом.
Так. Вот это было просто здорово.
— Юкук, ведь вы тоже знаете, у кого тут сожженное лицо? — задумчиво выговорил я.
— Еще бы мне не знать, — мрачно отвечал он, принимая у меня уздечку коня. — Тут его все знают. Этот самый демон, собственно, и уничтожил вот этих бихафриди, без счета и без пощады. И еще много кого. Но тут что-то не получается — одно дело пугало для обитателей того самого сада, другое — правая рука Абу Муслима, человек, выявляющий всех и всяких врагов и шпионов. Если вы знаете, это и есть его главная работа, сер.
Да, это я знал. Но снова вспомнив человека без лица в доме винодела Адижера, я решил, что уже ничего не понимаю. Как-то все выглядело слишком просто — Хашим в роли наказующего демона? Но если женшина по имени Гису была неуловима, как ветер, то Хашима каждый день видели в компании с самим мервским барсом… Который только что заставил того самого Хашима пообещать мне, что когда поймает Заргису, отдаст ее мне. И что бы это все значило?
