задыхающиеся в лифчике... Вибрируют от нетерпения. Только коснуться их, только коснуться... И они выпрямятся.. Встрепенутся пупырышки вокруг маленьких сосков со сладкокофейными обводами... А сами они набухнут и с испуганным восторгом и удивлением глянут на открывающийся мир.
На мой город в стиле диско... Ты к нему на встречу не ходи, у него гранитный камушек в груди....
На поля в снегу, леса в снегу, березки мерзнут на лугу...
На утомленные от долгого лета дубравы...
На соломинку в зубах...
На пластмассовый саксофон...
На порушенную часовенку, в страхе прижавшуюся к бетонному храму....
На волка, сердитого волка, пробегающего тропою.
На росший на опушке рощи клен, влюбленный в березку...
На мчащиеся тучи, вьющиеся тучи, на невидимку-луну, освещающую снег летучий...
На глинистый спуск к речке Уча...
На трусы в крови...
На задыхающийся в печи огонь...
На рыбку-плотвичку, бьющую хвостиком из пасти окуня... Естественный отбор, бля...
На тройку борзых темно-карих лошадей, в которых мечется по России Виленька Кюхля...
На стылость осеннего утра...
На угнетающий ветер России...
На купающегося по литературной традиции в придорожной пыли пожилого воробья.
Так. Что-то похожее в этой книге я уже писал. Только вроде бы там было как-то повеселее, помечтательнее. Там вроде бы что-то светило. Возможное, вероятное... А сейчас... Да... Не те ассоциации сложились в моем мутно-рефлексирующем мозгу... Ох, не те... Вряд ли... Да чего там «вряд ли»...
Далека моя страна от величия. Стало быть, ничегошеньки у этой девочки не сложится. Не встретится ей КТО-ТО – и все покатится по заранее заведенному образцу, завещанному нам великим Лобачевским. Конец ли это или многовековая пауза в шастании по криволинейным прямым линиям с бесконечными пересечениями параллельных прямых, лежащих на множестве плоскостей покоящихся на одних и тех же трех точках. Через каждую из которых, согласно геометрии Лобачевского, проходит только одна прямая – проткнувшая все и всех вертикаль власти.
Не в первый раз за мою не шибко изящную жизнь всплывают во мне эти самые надежды. Как только увижу девочку. ПРИБЛИЖЕННУЮ К... ОТВЕЧАЮЩУЮ ТОМУ, ЧТО Я ВСЮ ЖИЗНЬ... СЛИВАЮЩУЮСЯ С ТЕМ СМУТНЫМ ИДЕАЛОМ, СЛОВ ДЛЯ КОТОРОГО НЕ ПРИДУМАНО, НО ТОЧНО ВЫРАЖЕННОМ В СЧАСТЛИВОЙ УЛЫБКЕ, В ВОСТОРЖЕННОМ МЫЧАНИИ, В СУДОРОЖНОМ РАЗМАХИВАНИИ РУКАМИ. КОГДА НИЧЕГО НЕ ПОНЯТНО, НО ВСЕ ЯСНО.
КАК СЕЙЧАС...
Глава тридцать третья
В Корсаковском порту Алексеевского пруда с пробоиной в борту английский эсминец «Жанетта» поправлял такелаж. И прежде чем уйти в далекие пути по охране морских рубежей, на берег был отпущен экипаж. Но не весь состав, а лишь его офицерская составляющая, за исключением дежурного по судну. На предмет гулевания в двенадцать часов дня свадьбы командира БЧ-3 Симеонова Бориса. С девушкой!
В это время в порт в сиянии прожекторов ворвался автобус «м. Семеновская – порт Корсаков» И свой покинув борт...
И был я не старым пердуном пенсионно-свободной профессии, а лихим лейтенантом от артиллерии. Сто восемьдесят пять сантиметров роста. В плечах – в меру косая сажень. Вдоль скул – струи бакенбардов, вызывающие здоровую ненависть у кадровых офицеров как явное нарушение формы одежды, хотя я лично сам персонально никогда не проводил бакенбарды по линии формы одежды. В ясное осеннее утро (это не красивость речи, а истинное состояние погоды) мы были на сутки отпущены в свободное плавание с подразумевающимся искажением морального облика советского человека путем злоупотребления спиртными напитками и внебрачными половыми сношениями.
В полдень мы сошли с автобуса «м. Семеновская – порт Корсаков» и, распираемые трехмесячной алкогольной и половой абстиненцией, пришли туда, где можно без труда достать себе и женщин и вина, – в единственный в порту ресторан, который назывался... а как вы догадались? Правильно, «Таверна Кэт». Ресторан-поплавок, сработанный под крейсер «Варяг», но смягченный плавными разводами челна Степана Тимофеевича Разина. Ресторан едва просыпался, потягивался, последним взглядом оглядывал себя, готовился к тяжелому трудовому дню, как знающая себе цену проститутка из публичного дома первого разряда во время файф-о-клока. «Ты потихоньку приходи ко мне, тебе открою дверь сама, когда взойдет луна, я сяду у окна, тебя я буду ждать одна...»
Но, подойдя к ресторану, мы нарвались на абсолютный и безысходный афронт. Кабак был целиком арендован офицерским корпусом «Жанетты», которая, блядища такая, поправляла такелаж. А ее экипаж гулял свадьбу командира БЧ-3 Симеонова Бориса с девушкой! В серенькой юбке. Стоять и смотреть на парадную флотскую струю, поблескивающую золотом понтяжной флотской хрени, было оскорбительно- невыносимо для нашей бьющей через край младоартиллерийской спермы. Она уже готова была выплеснуться в тяжелом мордобое – светлом прообразе кинобоевиков о борьбе без правил, но быстрое осознание бессмысленности этой затеи остановило нас. Потому что мы не смогли припомнить в истории человеческих и офицерских взаимоотношений случаев оргазма от выбитых зубов, брызжущих красными соплями носов, утомленно закрывшихся от половозрелой гематомы глаз. А ведь оргазм был важной культурной составляющей нашего похода в «Таверну Кэт». К тому же драка не решала вопроса желаемого патологического опьянения в интеллигентной обстановке. Да и согласитесь, господа, было бы как-то не лицу, я бы даже сказал, западло, российскому офицеру, кортики достав, забыв морской устав, драться, как тысяча чертей, за женщин и вино. Не верильно это как-то, джентльмены, некомильфотно. А ни один российский офицер не может позволить себе неверильность и некомильфотность, кроме тех случаев, когда они являются единственно верильными и комильфотными.
Так что, господа, мы тосковали. Ой, как тосковали. Хоть иди в магазин, бери водяру (к тому же не родную, а вьетнамскую рисовую, с кликухой «Хошиминовка». С недавних пор человеческая водка в измайловском сельпо куда-то запропала и водилась только в кабаке), сайру, бланшированную в масле, пару буханок хлеба, забирайся на полузатонувшую память последней разборки между, не помню уж между кем, четырехвесельную лодку «Незабудка», бездумно нажирайся, а ближе к вечеру сподобься надыбать пару- тройку портовых шлюх, отдрючь их, как врагов народа, набей морду, как офицерскому патрулю, и расплатись, как с королевами красоты. Возможно, это и было бы верильно и комильфотно для артиллерийского офицера в расцвете сил. Так бы, наверно, мы и поступили, если бы вдруг не раздался возглас, вместивший в себя абсолютно все положительные человеческие чувства:
– Мишк?!! Епттттть!!!
Мишкой из нас троих был только я, и восторженное «Епттттть!!!» могло относиться ко мне, и только ко мне. Я обернулся и растворился в ласке и любви, изливавшихся из глаз моего ровесника в белоснежной форме кавторанга Военно-Морских Сил Союза Советских Социалистических Республик Российской Федерации. Им оказался мой бывший одноклассник по прозвищу Бен, которого через многия года с нашей встречи занесло из центра Москвы на окраину света – Алексеевский пруд – кавторангом эсминца «Жанетта». И этот Бен, он же Симеонов Борис, готовился вступить в законный брак с местной девочкой девятнадцати лет от роду, с нежной кожей, большими неясного цвета глазами и руками с просвечивающими голубыми жилками (жуткий штамп, но что я могу поделать, если жилки действительно были голубыми). И не доставайте меня! Я эту девочку знал. И она меня. Мы изредка с ней встречались на Алексеевском пруду. То ли она была продавщицей в магазине и у нее всегда был стакан, то ли еще кем-то до чрезвычайности знакомым. И не стакан у нее был, а... В общем, чего-то было. Но кроме смутных, невнятных, противоречивых, радостнотоскливых обменов прикосновениями при передаче денег, стакана, бутылки... Ничего... Ничегошеньки... Девочка помнила, что где-то там мы были вдвоем. А она, и это знала вся округа, считалась последней целкой природоохранной зоны Алексеевского пруда, Измайловского парка, необъятной Соколиной Горы, а возможно, и всего Восточного округа. И я тогда не смог. И вот сейчас... За последние десять лет на Соколиной Горе впервые замуж выходила Девица.
Складывается впечатление, что девственность в маргиналье промзоны и спального района стала
