северных Алексеевских прудов, разбрасывающие свежую чешую с чугунных плащей. Робко приплясывали командированные с материка Петька и Чапаев. Пытался совместить «Эвейну» с танцем убийства морского зверя заблудший на пруд чукча из полузабытых анекдотов. А там, во временной дали, играли в евреев офицеры флота богини Аматэрасу, с моего пьяного бреда приглашенные на свадьбу. Скрестили мечи последние усталые приверженцы эпохи сегунов с молодыми и злыми самураями эпохи Мэйдзи. И сунув пальцы под подтяжки, выделывали коленца солдаты Президентского полка. Потому что у всех. Там. В самом начале. Был Йисраэль. Задолго до придуманной расчетливым эстрадным сатириком аркаимской праславянской культуры... И вот настало мое время. Чтобы, не дай бог, услышать ее Главный крик, я подкормил саксофон, он взревел. Я поддержал его на трубе своим известным всему миру соло. А потом вынул из нагрудного кармана белоснежный платок и промакнул свои вывороченные губы. До небес распахнул глаза...
Прислушался. Там тихо. А здесь Kelly Family в шесть полудетских глоток вжарили:
А вот и голос Bambi:
Буйнов, пошел на...
И куда же без советского старика Pol’a Robson’a:
И опять я голос-труба-голос:
И вся свадьба с приблудными гостями шарахнула прямо из окон кабака в неглубокие воды Алексеевского пруда и продолжала гульбование там.
А она с Беном осталась.
И мне стало плохо... Ой, как плохо мне стало... Не за себя... А оттого, что кончаются девочки... Эмигрируют в башлевые браки. Растворяются, размазываются в жидкой серости ПТУ, дискотек, клубов, фабричных подсобок, на офисных столах. В навозе полуразрушенных хлевов. В контрацептивах. В криках: «Не кончай в меня!» В пьяном залете неизвестно от кого. И как апофеоз – дебильный ребенок. Единственная их бракованная любовь. И мука. Мука до конца дней... Вот же ж...
Я лежал на берегу Алексеевского пруда. Среди практически неизгаженного антуража. Плескалась водичка. Куда-то пилили деловые головастики. Была тоска и безнадега.
А рядом сидела Беленькая. На руках у нее лежал младенец с широко расставленными глазами, мало наполненными человеческим смыслом.
– Вот, дядя Миша, уже три годика, а головку не держит. Участковая Серафима Яковлевна говорит: да отдай ты его, а я не могу хоть кто-то со мной дедушка плачет сестра жалеет а вас я сразу же после свадьбы потеряла кто ж знал что после одного раза сразу и ребеночек а Бена я больше и не видела с того самого утра когда вы с ним сцепились ведь бой в Кейптауне решает браунинг а он был у вас все замазали да и кто будет разбираться когда ни «Жанетту» в наших краях никто не видел да и вас успели позабыть как вы ушли к центру Москвы а у меня вот Мишенька Мишенька улыбнись дяде...
И Мишенька мне улыбнулся. И растаял. Вместе с Беленькой. Денег бы ей дать. Да ведь не возьмет. Гордая девочка была.
– Почему же не возьму еще как возьму ему ведь много надо еда фрукты лекарства врачи а мне работать некогда дед совсем никакой Черненькая помогает да какие у нее деньги ослик и пони постарели и только на лошадином геле живут очень хорошая штука между прочим и людям тоже у вас ж спина болела вы с утра двойного действия до полного втирания а к вечеру крем-бальзам для суставов деду вот помогает так что деньги я возьму ведь Мишенька годков до тридцати прожить может так что если у вас дядя Миша есть....
Но вот денег-то у меня и не было. Откуда им быть? Если я уж хрен знает сколько шляюсь по Соколиной Горе без всякой за то оплаты. Не принят в России закон об оплате бродяжьего труда. Надо будет к Истанбул-Константинополю обратиться – в рамках законодательной инициативы по просьбе трудящихся бродяг Российской Федерации. А то вон Федор Конюхов бродяжит по морям, по волнам. А на какие башли? А тут ходи, ходи – и уши от мужского полового.
– Сунь руку в правый внутренний карман куртки, – услышал я голос Истанбул-Константинополя.
Я сунул.
– Вынь оттуда котлету!
Я вынул.
– Отдай телке!
Я отдал. Точнее, положил тысяч тридцать на песок рядом с собой. И они исчезли.
– Спасибо дядя Миша теперь нам надолго хватит сестру навести да и деда он о тебе вспоминает с тобой ему легко выпивалось без похмелья там и увидимся, – услышал я ее голос.
– Спасибо, Истанбул-Константинополь.
– Не меня благодари. Сынок твой старший просил.
– А где ты его видел?
– На похоронах отца Евлампия.
– А что... Он... Господи боже ж ты мой... Как же это?..
– Да очень просто. Возвращался неделю назад с соборования одного жмура. Ему два огольца по голове и врезали.
– За что?!
– За крест. В ночном на Девятой Соколиной Горе на пару пива обменяли.
– Господи, как же так можно! За крест! За пару пива! Человека!..
– Ой, Федорыч, не только за крест. За косой взгляд убивают. За другой взгляд убивают. За просто взгляд убивают. За просто так убивают. Убийство – оно дело не хитрое. Вот ты задумывался, почему в нашем народе так убивцев жалеют? Кусок хлеба подают. Молятся за них. Правозащитники залупаются. А особо отличившихся, типа Кудеяра, в святые производят. Надежду им дают. А почему? А потому, что каждый русский человек в душе – убийца. Бытом, нравами, историей выпестованный убийца. Любимые герои русских людей – кромешные Иван Грозный, Петр Первый, Иосиф Сталин. Так что убийство для русского человека – дело привычное... И уважаемое. Извини, твоими словами говорю.
– Не говорил я таких слов.
– Думал. А говорить и думать – это, меж нами двумя, без разницы.
– А где его похоронили?
– Да на Преображенском. Там сынка твоего и повстречал. Седой уже.
– Как он?
– Да просил, если тебя ненароком встречу, то чтоб передал... Вот я и передал. Он что, знал?
– Что «знал»?
– Насчет Мишеньки...
– Чего???
– Да нет, ничего... Я просто так...
И голос Истанбул-Константинополя истончился. Истаял в воздухе над гладью природоохраняемого Алексеевского пруда и окружающими его окрестностями.
А я сидел и молчал.
Глава тридцать четвертая
Есть еще милая моему сердцу Черненькая, внучка дружочка моего, инвалида. На нее уповаю... Сберечь ее надо. Не для себя. А для отечества. А то, ребята, конец. Совсем конец.
Маленькая моя, душа моя ползет к тебе, преклоняется перед до неприличия тонкой шеей, вырастающей из воротничка застиранной поплиновой блузки, взгляд мой прикасается к твоим слегка выпирающим ключицам, шелушащиеся губы предвкушают прикосновение к твоим свежим губкам и вздрагивают от их нетерпеливого ответа. И две вполне себе ничего грудки... Задыхающиеся в лифчике... И рвущиеся в мир. Только коснуться их, только коснуться... И они выпрямятся... Встрепенутся пупырышки
