– Можете нас убить, – сказал водитель. – И так уже влипли.
Штайммель опустилась на колено и заглянула ему в лицо:
– А вот зачем ты несешь такую дурь? А если бы я послушала? Тогда б я тебя пристрелила. Ведь на самом деле ты не хочешь получить пулю в лоб, правда?
Глаза Штайммель и монотонность ее голоса напугали человека.
– Нет, – сказал он.
– Значит, – ответила Штайммель, – ты просто хотел как-нибудь мне насолить. Задеть меня или испортить мой побег. Правильно? – Она помахала стволом пистолета перед его лицом.
Потрясенный водитель кивнул.
– Не очень-то красиво. По-твоему, это красиво, Дэвис?
– Ладно, пошли, – ответила Дэвис.
– Пожалуйста, не стреляйте, – сказал водитель.
– Ага, теперь ты не хочешь, чтобы я тебя застрелила. – Штайммель поднялась и посмотрела на него сверху вниз. – Ах ты мразь, – сказала она. – Говнюк трусливый. – Она прицелилась.
– Пошли, – повторила Дэвис. Она смотрела на дорогу. – Пока никого нет.
Доктора забрались в фургон и уехали.
Пенис полковника Билла был в вагине женщины, чье имя вылетело у него из головы. Он приближался к эякуляции, когда женщина сказала:
– А ты ничего, хоть размер и подкачал.
От этого полковник прекратил все маневры и сел.
– Что такое, милый? – спросила женщина.
– Он далеко. Мой ребенок далеко, и я должен его найти.
Трое детей стояли и обсуждали, как определить, что из их достижений – заслуга родителей.
Один сказал:
– Я черчу круг и подбрасываю свои достижения в воздух. Что приземлится вне круга – то родителей.
Другой сказал:
– Я черчу круг и подбрасываю свои достижения в воздух. Что приземлится внутри круга – то родителей.
Третий улыбнулся и сказал:
– Я не черчу кругов. Я подбрасываю свои достижения в воздух. Там они и остаются.
Отец Чакон был полный человек. Он встретил нас в дверях своей миссии. Воротник сжимал красную шею; макушка облысела, но над маленькими ушами и позади них оставались волосы. У него были толстые руки с короткими пальцами, при разговоре он то и дело облизывал губы. Он говорил о себе в третьем лице и беспрестанно улыбался.
– Входите, дети мои, входите. У отца Чакона всегда найдется для вас время. Почему вы так взволнованы? Расскажите отцу Чакону.
– У нас ребенок, – ответила Розенда, посадив меня к себе на колени. – У нас появился мальчик.
– Отец Чакон видит. Какой красивый малыш.
– Это не наш малыш, – вставил Маурисио.
Отец Чакон взглянул на него.
Розенда потянулась вверх и взяла мужа за руку.
– Маурисио освободил его из тюрьмы. Мы зовем его Пепе.
Чакон подошел к окну и посмотрел через двор на дорогу.
donne lieu
Здесь, в собственном анализе своей же работы, если нечто вообще может быть анализом себя, я могу структурировать означающее (в данном случае это не я, а сам текст) и, продвигаясь по тексту, последовательно анализировать его: материальный текст состоит из частей и подчастей, лексий[244] и подлексий, разделы у меня обозначены заглавными буквами, а подразделы заголовками, а в них еще бывают пронумерованные части, и так вплоть до предложений, до слов, до букв, того, что можно назвать единицей чтения (если больше нечем заняться). Является ли деление произвольным, а вместе с ним и смысл, и в таком случае верно ли, что нет никаких подразумеваемых значений, кроме заданных неразделенным означающим, которое представляет только очевидные проблемы?
Если позволите, я бы назвал себя полноценной системой чтения. Смысл у меня полностью самотождествен, и я имею в виду лишь то, что хочу иметь в виду, а все прочие возможные смыслы рассматриваются и отсеиваются из материального целого. Я утверждаю, что никакое другое прочтение, кроме задуманного мной, невозможно, и игнорирую любую интерпретацию за пределами своей задачи. Искать этот смысл – значит служить моей системе и работать в ней. Это мой язык, и только мой, мои единицы, мои элементы, моя игра. Однако…
степени
Поцелуй не удался, рот Лоры был недостаточно мягок, а губы не раскрылись. Она так и стояла у себя на кухне, прислонившись спиной к холодильнику; Инфлято оторвался от нее, попятился, глядя в окно, и врезался в плиту.
– Я тебе что-нибудь привезу из Остина, – сказал он.
– Очень мило, – ответила Лора. Она одернула короткую юбку.
– Я вот что подумал. Не хочешь поехать со мной? Посмотреть окрестности, может быть, отдохнуть немного?
– Наверно, нет, Дуглас. Мне надо дописать ту работу Тиболду плюс проверить сочинения студентов.
– Угу.
– Надеюсь, все пройдет удачно, – сказала она.
– Угу.
Инфлято повернулся и шагнул к двери.
– Может, позвоню, когда вернусь.
Лора встала на пороге кухни и проводила его глазами.
Инфлято открыл дверь и вышел из квартиры. Пройдя через коридор, он спустился по лестнице, посторонившись, чтобы уступить дорогу другому.
– Здравствуйте, Таунсенд.
– Добрый день, Ролан.
ennuyeux
Я сидел на горшке, а Розенда смотрела. Печальная сцена, однако я привык к таким унижениям. Игнорируя женщину, я закрыл глаза и стал размышлять о матери. Вообще-то я размышлял о Лакане, таково было мое обыкновение за этим занятием. В тот момент я обдумывал его подтверждение Эдипова комплекса по Фрейду. Я, как ребенок мужского пола, должен нераздельно отождествлять себя с матерью и ее желаниями, стараясь компенсировать недостающее в ней, – эта идея по меньшей мере бесила, но следующее из этого мое самоотождествление с фаллосом как объектом желаний моей матери и, соответственно, представление себя как простого стирания – нет, от этого у меня все внутри переворачивалось. И так умственные упражнения над Лаканом упрощали задачу испражнения.
– Вот умница, – сказала Розенда. – Смотри, какая красивая какашечка в горшочке. Ты большой мальчик. Я тобой очень горжусь.
Розенда отнесла меня обратно; Маурисио рассказывал отцу Чакону остаток истории. Когда я вернулся, священник посмотрел на меня с широкой улыбкой. Он взглянул на Розенду и сказал:
– Мы ведь не допустим, чтобы ребенка держали в тюрьме, правда?
– Так вы нам поможете? – спросила Розенда.
