моралистическим и иным творениям. Но… 'Кто, наставляемый на пути любви, - говорит Диотима, [78] - будет в правильном порядке созерцать прекрасное, тот, достигнув конца этого пути, вдруг увидит нечто удивительное по природе', совершенно непохожее на зачатое по естеству человеческому. Но такое 'бессмертие' в людской памяти является, очевидно, даже более призрачным, чем бессмертие в потомстве и роде; все это находится в области совсем уж профанической, почти той, которая породила 'бессмертными' членов Французской Академии. Но в эллинских Мистериях так называемые праведники, вроде Эпаминонда и Агесилая, никак не могли рассчитывать на особое благое посмертное состояние, хотя и были посвященными. И в этом смысле они разделяли участь злоумышленников и негодяев. [79] Но Диотима, наивно веря, что 'бессмертные' и есть плод любви, просто выражает мистико-экстатическую эстетику.
Для нас ее 'теория' мало полезна. Она дуалистична и, по сути, асексуальна. Вся проповедь Диотимы вообще не связана с эросом, возбуждаемым женщиной, магнетическим влечением к ней, но с красотой как таковой, каковая, впрочем, постепенно становится не красотой тела даже, не красотой бытия или некоего особенного объекта, но некоей абстрактной красотой-в-себе. [80] Меняется даже 'ключевой миф': эрос небесный, уранический основан не на воспоминании об андрогинате, но, правда, уже в 'Федре', отсылается к пренатальному состоянию, когда душа созерцала божественный мир. 'Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище… и приобщались к таинствам, которые можно по праву назвать самыми блаженными и которые мы совершали, будучи сами еще непорочными и не испытавшими зла, ожидавшего нас впоследствии'. [81] Любовь же телесная представлена в виде черного коня, одерживающего верх над белым; оба эти коня и возничий вместе суть душа, [82] терпящая падение из-за недостатка трансцендентной памяти: 'Человек, очень давно посвященный в таинства или испорченный, не слишком сильно стремится туда, к красоте самой по себе: он видит здесь то, что носит одинаковое с нею название, так что при взгляде на это он не испытывает благоговения, но, преданный наслаждению, пытается, как четвероногое животное, покрыть и оплодотворить'. [83] Отсюда и следующее определение любви, достаточно спорное: 'Ведь влечение, которое вопреки разуму возобладало над мнением, побуждающим нас к правильному поведению и которое свелось к наслаждению красотой, а кроме того, сильно окрепло под влиянием родственных ему влечений к телесной красоте и подчинило себе все поведение человека, - это влечение получило прозвание от своего могущества, вот почему и зовется оно любовью'. [84] Марсилио Фичино [85] придет к тому, что 'венерическая ярость' и 'желание соития' в основе своей не только не тождественно любви, но есть нечто противоположное'.
Из всего изложенного мы все-таки будем обращаться к тому виду эроса, который, хотя и препятствует животно-генетической деградации, все же связан с женщиной и дуальностью полов. В частности, нас будет интересовать так называемая 'куртуазная любовь' Средних веков. Теория же любви как желания абстрактной красоты, конечно, имеет отношение к метафизике, но никак не к области метафизики пола. Более того, сомнительно, что она имеет какое-либо отношение к Мистериям, как бы это ни утверждала Диотима. Мы будем постоянно встречать тему андрогината в мистериософии и эзотеризме самых разных традиции, чего, например, не скажешь о теме 'платонической любви'. [86] Даже в периоды своего цветения, например, в эпоху 'ренессанса' эта последняя представлялась исключительно как просто философическая теория: неизвестны мистические школы или мистерии, в каковых нашлось бы место экстатической технике, действительно последовательной, связанной с 'платонической любовью'. [87] Заметим, что мистика красоты у Плотина - совсем иная. Красота скорее соотносится с 'идеей', господствующей над враждебной и бесформенной природой'. Отсюда никакого отношения к полу не имеющая связь красоты форм и интерьеров с величием души, справедливостью, ясной мудростью, мужественно-суровой энергией и целомудрием, бесстрашием, сдержанностью, бесстрастием и, выше всего, разумом, достойны бога'. [88] Наконец, отметим, что и современная эстетика, в частности, Канта, Шопенгауэра и других, есть чистый 'аполлонизм', не имеющий ничего общего с эросом. Да и в быту - женщина, которую рассматривают исключительно как воплощение чистой красоты, обычно сексуально не привлекательна, подобно, скажем, мраморной статуе. Здесь как бы недостаток yin, бездонности, неистовства, очарованности. [89] И наоборот, сексуальная женщина часто некрасива.
Платоническая теория красоты - вещь-в-себе; ее трудно изъяснить даже экзистенциалистской терминологией. Это нечто полу-магическое и полу-интеллектуальное, любовь к чистой форме. Решительно отличаясь от 'влажного пути' любви мистиков, она соединилась с духом цивилизации, которая, вслед эллинам, стала видеть харизму божественного во всем ограниченном и оформленном. [90] Применение подобных концепций к проблеме пола приводит, однако, к парализующей двойственности. Чистый платоник в вопросах любви, Джордано Бруно, например, рассуждая об eroici furori, безжалостно нападает на всех любителей женщин, как и на них самих: 'Это невероятное оскорбление естеству - своей внешностью, призрачностью, мечтой, очарованием цирцеевским служить размножению и обманывать нас своей красотой, что приходит и проходит, родится и умирает, цветет и гниет; да, женщина прекрасна, но только снаружи, ее нутро содержит и гниль ночной вазы, и грех торговли, и скуку таможни, и несметное количество мерзкой, базарной гадости, ядовито-гнойной - все то, что только может произвести наша мачеха- природа: приютив и приняв у себя это семя зла… как бы после не пришлось расплачиваться за все это зловоние печалью, грустью, усталостью… и всяким иным горем, которое только возможно в этом мире'. [91] Джордано Бруно допускал любовь к женщине, но только 'за мелкие радости, за досуг, которым мы обязаны ее естеству, иными словами, за красоту, внешнее великолепие, за услуги, без которых они были бы еще более бесполезны, чем какой-нибудь ядовитый гриб, занимающий кусок земли в ущерб лучшей растительности'. [92] Так мы видим, что концепция 'двух эросов', или, что то же самое, 'двух Афродит', ведет к упрощению и вырождению половой любви и к недооценке ее потенциальной силы. В эпилоге цитируемого произведения Бруно Джулия - некая истинно праведная женщина - говорит воздыхателям, которым она отказала: 'Право, прелесть есть в моем упрямстве и в моей невинной, чистосердечной жестокости'. Оказывается, что тем самым она оказывает им несравнимо более великие услуги, 'чем те, на которые они могли бы рассчитывать в случае благосклонности'. Отвратив их от любви человеческой, она направила их эрос к божественной красоте.
