комендант был «новой метлой». Он настаивал на крайней скрупулезности во всей нашей работе, вплоть до последней мельчайшей детали, и имел обыкновение читать частые проповеди (то есть «ободряющие речи»). Например, нашим долгом было, говорил он, подавать пример солдатам. Мы должны настаивать на корректном применении Женевской конвенции и всех ее положений касательно обращения с военнопленными. Мы должны требовать, чтобы они вели себя соответственно. От нас в нашей работе он требовал «бдительности, осмотрительности, самообладания, спокойствия и настойчивости». Он, комендант, подает собой пример. Но он не будет слишком часто наведываться во двор заключенных. Он должен казаться тем, кто он есть, – символом последней инстанции!
Все это звучало очень хорошо, но этот офицер явно не имел представления о том, во что ввязывался или в какое положение пытался поставить нас! Подобные слова звучали очень уместно, когда мы слушали их в уважительной тишине в нашем «казино». Но я не думаю, чтобы они имели равное принятие во дворе заключенных. Единственным реальным изменением, я помню, явилось то, что в течение его командования мы развили наши отношения с партией больше, чем когда-либо.
Одной стоящей идеей, действительно пришедшей в голову этому второму коменданту Кольдица, явились специальные построения в любое время ночи. Но это было сопряжено со множеством неудобств. Во-первых, мы не могли поднять пленных с их коек. Мы не могли сказать, стояли ли они на своих местах, ведь на эти построения они не одевались как положено (вообще-то не делали они этого и на обычных дневных построениях, которые, как они утверждали, были не более чем переклички). Они попросту спускались вниз в той старой одежде, которая попадалась им под руку.
Во время одного из таких чреватых бунтом моментов пропала винтовка, которую чуть позже мы нашли в штанине одного из пленных. Мы послали часовых, чтобы заставить их спуститься вниз. Для этого требовалось сначала одних поднять с кроватей, других вытащить из шкафов. Чтобы открыть дверцу шкафа, одному из часовых пришлось на секунду поставить свою винтовку на пол – в это время она и исчезла.
В другую ночь специальное построение было проведено только для французов. Остальные пленные стояли у окон и орали через решетки. ЛО был вне себя. Весь караул созвали во двор и под оглушительный гром насмешек выстроили лицом к зданиям на восточной стороне.
«Отойдите от окон!» – кричал наш дежурный офицер.
Никто не обратил на него никакого внимания. Крики продолжались.
«Целься!» Караул нацелил винтовки на окна.
Наш ЛО-1, которого почти не было слышно в поднявшемся гвалте, заорал: «Если этот крик не прекратится, я отдам приказ стрелять!»
Один из караульных, уставший больше остальных, поднял дуло недостаточно высоко. На самом деле он опустил его так низко, что оно оказалось направленным в голову французского офицера, стоящего напротив него.
Его акцент был таким жутким, что караульный решил, будто услышал приказ
Он нажал на спуск. Они все нажали. Девятнадцать выстрелов ударили по окнам. Но каким-то невероятным чудом никого не задело.
Всего этого наш новый комендант просто не понимал. Недисциплинированность, взяточничество, кража – он к этому не привык. Он пришел с фронта и с подобным типом поведения не мог справиться вообще. Ореол его авторитета поблек. Если бы мы выполняли его приказы дословно, в каждой камере сидело бы по пять человек, причем четверо из них занимали бы ее перманентно, а в помещениях, скорее всего, вообще бы никого не осталось!
В начале августа в замок довольно неожиданно доставили несколько русских пленных для избавления от вшей. Два британских офицера были пойманы за рытьем туннеля в сарае, где это осуществлялось. Этот подкоп тоже был направлен на состыковку с трубами канализации, выходившими со двора под воротами и идущими вниз к арке и дальше невесть куда.
К этому времени мы уже поняли, что четырех камер внутреннего двора, которые мы использовали для размещения пленных под арестом, плюс еще трех под аркой между немецким внутренним двором и подъездным двориком не хватало, чтобы содержать всех тех, кто в любой данный конкретный момент находился под арестом. Даже когда мы удвоили количество пленных, мы не смогли справиться с наплывом пленных, попадавших в наши списки на размещение в них. Эти камеры составляли в среднем десять на шесть футов, и никогда в них не было меньше дюжины узников на срок от пяти до двадцати одного дня.
Таким образом, мы были вынуждены искать дополнительные тюремные места. Их мы нашли в старой городской тюрьме – 150-летнем здании, в наше время не использовавшемся, но с десятью старомодными камерами, гауптвахтой, небольшим двориком для физических упражнений. Дорога до тюрьмы из замка занимала десять минут, но она точна подходила для наших целей, и вечно любезное ОКБ наделило нашего коменданта полномочиями арендовать ее. Наши первые арестованные переехали туда на Пасху 1942 года, и после этого почти каждая камера была постоянно занята как в замке, так и в местной тюрьме, или Городском отеле, как ее вскоре прозвали.
Отправляясь на упражнения, заключенные один за другим выходили из своих камер и, спустившись вниз по лестнице на первый этаж, выходили на маленький двор на час дважды в день, утром и после обеда. Во время спуска по лестнице один караульный шел во главе строя, а один позади. Во дворе часовые становились друг против друга и следили за пленными, покуда те прогуливались взад-вперед в границах разделявших их двадцати пяти – тридцати ярдах.
Капитан авиации Дикинсон был человеком мгновенных решений, как и подобает летчику военно- воздушных сил. 18 августа 1942 года после часа стояния на жарком полуденном солнце с каждого конца маленького тюремного двора часовые с радостью прокричали «Время!» маленькой группе пленных, прогуливавшихся взад-вперед между ними.
Первый караульный открыл дверь на первый этаж тюремного здания и, войдя внутрь, начал подниматься вверх по лестнице. Пока второй караульный шел с дальнего конца двора, заключенные топтались у входа.
Внезапно Дикинсон бросился к боковой стене, поставил ногу на замок двери, подтянулся и перемахнул на другую сторону, приземлившись во фруктовом саду за оградой. Находившийся во дворе часовой не успел выстрелить. В любом случае он и не мог этого сделать: вокруг стояли дома, и он мог ненароком ранить мирного жителя. Дикинсон, благополучно перебравшись через дальнюю стену фруктового сада, завладел велосипедом, который по какой-то причине стоял на городской площади без присмотра. В тот же вечер в Хемнице его арестовала полиция, предупрежденная
Он сказал полиции, что был пилотом военно-воздушных сил, сбитым над Кельном. Той же ночью он вернулся в Кольдиц.
Через два дня мы снова отправили маляров во двор. Французский офицер, воспользовавшись представившейся ему возможностью, прибарахлился белой курткой и брюками. Однажды днем он отправился на прогулку именно в этом наряде, спрятав его под шинелью и одеялом. В тот момент, когда процессия свернула с дороги в ворота на петляющую тропинку вниз в парк, его друзья помогли ему сбросить его барахло, и он прошмыгнул назад в ворота. Ни дать ни взять – маляр, идущий в другую сторону. К несчастью, наш унтер-офицер спросил у него гражданский пропуск и обнаружил, что поймал лейтенанта Деларю!
В конце месяца лейтенанта Ли и капитана авиации Танстолла судили военным судом за «недолжное использование музыкальных инструментов», то есть неподобающую игру на трубах. Это означало еще одно путешествие в Лейпцигский военный суд, а поскольку эти двое требовали четырех свидетелей, мы учуяли в этом покушение на массовый побег. В Лейпциге лейтенант Ли и капитан авиации Форбс бежали, но были пойманы. Унтер-офицер конвоя отвел их всех назад на станцию с поднятыми вверх руками. Обвиняемые получили три недели камер.
