рядовыми, их направили в шталаг в Арнольдсвайлере, где они провели три недели. В течение этого времени они рассказывали различные легенды про себя, но в конце концов заявили, что точно прибыли из Ошаца в Восточной Германии. По пути туда Шарве выпрыгнул из поезда, но был замечен и пойман в Хелмстетте. Тогда он признал, что был пленным офицером и содержался в Кольдице. Мы забрали его из лагеря в Фаллингбостеле. В Кольдиц он прибыл без дальнейших инцидентов и, вернувшись, обнаружил, что и Леви был уже пойман и доставлен назад.
Лейтенанты Навеле и Одри, двое других бежавших из-под охраны пленных при отъезде из Эльстерхорста, в итоге благополучно добрались до Франции.
В октябре 1941 года французы играли во дворе в стулбол, изобретенный англичанами. Земля была вымощена булыжниками, а потому представляла собой большую опасность для такой игры. Лейтенант Дьедле сломал ногу и снова отправился в Эльстерхорст на лечение. 22-го числа этого же месяца, когда его нога почти зажила, он пробрался в гараж и залез в кузов стоявшей там машины. Он просто положился на удачу. В кузове он провел всю ночь. На следующее утро водитель вывел автомобиль на дорогу, но скоро остановился. Дьедле осторожно выбрался из кузова, но, к несчастью, был замечен и возвращен в Эльстерхорст, а оттуда назад в Кольдиц.
Апрель 1941 года. Три французских офицера отправились на лечение в Лейпциг. На станции Кольдиц лейтенант Манхеймер попытался перепрыгнуть через железнодорожные пути и скрыться от своего конвоя за подходящим поездом. Вместо этого он упал на пути и был спасен просто чудом. Возможно, подумали мы, он помешался и хотел покончить жизнь самоубийством.
20 июня 1942 года. Годовщина нашего нападения на Россию. Погода прекрасная. Одна из самых коротких ночей в году.
По какой-то неизвестной причине пленные принялись бросаться друг в друга водными бомбами из окон. Вскоре разгорелась великая водяная битва. Водяные бомбочки сыпались из окон, потоки воды заливали двор. Постепенно вся ситуация приняла характер истерии. Получив донесение, будто пленные становятся неуправляемыми, дежурный офицер вошел во двор и приказал пленным отойти от окон и вернуться в помещения. Они попросту проигнорировали его. Он вызвал караул. Пленные ретировались вверх по угловой лестнице, не переставая кричать и свистеть. Не успели они добраться до своих комнат, как водяные бомбы полетели уже в нас. Кто-то во французских помещениях принялся осыпать нас бранью, высунувшись из окна. Дежурный офицер вышел из себя и выстрелил из револьвера. Пуля рикошетом задела французского лейтенанта Фаи, лежавшего в комнате на втором этаже и все это время мирно читавшего книгу. В тот же вечер мы отправили его в госпиталь Бад-Лаузикка, но руку ему так и не вылечили должным образом – был поврежден нерв.
Один из основных уроков, усвоенных пленными в Кольдице, заключался в том, что, какой бы неприятной ни казалась ситуация на первый взгляд, из нее всегда можно было извлечь пользу, и случай с Фаи стал хорошим тому примером.
Почти двенадцать месяцев спустя, весной 1943 года, он заразился скарлатиной и отправился в Хохенштайн-Эрншталь. Долгое время он надеялся на репатриацию вследствие своего ранения и частичной утраты функции руки. Подобные надежды, впрочем, осуществляться, судя по всему, не собирались, и, когда Фаи оправился от скарлатины, ему приказали вернуться назад в Кольдиц. В тот же день после обеда он покинул госпиталь и пешком направился домой. Его поймали вечером в Кауфунгене и доставили в Хартмансдорф, откуда мы его и забрали. При себе Фаи имел первоклассный поддельный пропуск, сжевать и проглотить который ему вовремя помешали.
Другой побег из госпиталя в июне 1942 года оказался успешным. Все началось еще в апреле, когда лейтенанта Буйе отослали в Лоррах в Бадене, на военный суд. Этот район он знал хорошо, знал он и о том, что близко проходила швейцарская граница.
По дороге в туалет он спрыгнул с поезда. Поезд немедленно остановился, и Буйе подобрали с травмами головы и руки. На военном суде его оправдали и вернули в Кольдиц. Позже он был направлен в госпиталь, из которого успешно сбежал во Францию.
Последним успешным побегом под ложным предлогом явился побег лейтенанта Дартенея – и вновь из военного госпиталя в Хохенштайн-Эрнштале.
Я лишь замечу, что в моем списке бежавших из госпиталей не значится ни один британский или голландский офицер. Только лейтенант Майкл Синклер пытался бежать из лейпцигского госпиталя.
Глава 17
Свет меркнет
Условия в конце 1944 года становились все хуже и хуже. В офлаге 4С, Кольдиц количество провианта для пленных достигло своего самого низшего уровня. Все, что мы смогли наскрести после Нового года – так это каких-то несчастных 1300 калорий в день. Топливо почти вышло. Нам пришлось позволить офицерам ходить в лес под честное слово и под охраной, чтобы насобирать веток для их костров. От Международного Красного Креста больше не приходило никаких посылок – железная дорога в Швейцарию была отрезана. Пленные съели большую часть своих последних продовольственных запасов на Рождество, и цены на их собственном внутреннем рынке поднялись до заоблачных высот – сигареты стояли 10 фунтов за 100 штук, соответственно дорогими стали шоколад и виноград. Фунт муки на черном (немецком!) рынке стоил 10 фунтов стерлингов.
Недельное меню включало почти исключительно хлеб, картофель и капустный или брюквенный суп. Джема не было, хотя нам удалось завладеть небольшим количеством сиропа из сахарной свеклы в бочках. Для себя мы выпаривали корни в больших кухонных баках для кипячения.
Боевой дух наших людей был сведен до стоицизма. Тысячи людей каждый день гибли под руинами разрушенных бомбами собственных домов. В ту страшную зиму оставшиеся в живых пытались выжить, как умели. Хуже всего была нищета бесконечной вереницы сотен тысяч беженцев из Восточной Пруссии, Силезии, Померании и Трансильвании.
Партийная машина пиликала одну-единственную тему: время, мы должны выиграть время. Держитесь, и мы победим. Но как? Вот в чем вопрос. V-1 и V-2, наши единственные надежды, не оказывали реального эффекта. Нам обещали V-3 и V-4 и так далее.
В ту зиму кто-то принес в Кольдиц слух, который мы, несмотря на всю свою готовность схватиться за любую соломинку, отбросили как слишком фантастический. Это был намек на атомную бомбу. Но в это мы поверить не могли. Даже партийные представители усомнились бы в самой мысли ввести в действие атомное уничтожение как оружие войны. Пропагандисты, должно быть, бредили! Это была просто небылица, придуманная ими, чтобы еще ненадолго спасти собственные шкуры.
Каждый день мы читали в газетах или слышали по радио, что мужчин и женщин расстреливали за подрывание национального духа пораженческими разговорами. Новое направление в пропаганде сообщало, что немцев находили мертвыми в уже оккупированных областях, с прикрепленными к ним запискам: «Убиты мстителями за честь Германии». Мы вряд ли могли винить французов в Кольдице за то, что те не сотрудничали с нами раньше. Не было ли и у них причин бояться подобного обращения по возвращении домой – в руках «мстителей за честь Франции»?
Другие пропагандистские строчки в то время представляли собой примерно следующее: «Что не ломает нас, то делает нас сильнее», «Чем хуже кажутся дела, тем больше наша уверенность в конечной победе». Новогодняя речь Гитлера явила собой призыв продолжать сражаться, несмотря ни на какие обстоятельства.
В Кольдице к концу 1944 года караульные роты формировались почти исключительно из пожилых людей между пятьюдесятью и шестьюдесятью пятью годами. Они уже прошли через одну мировую войну и познали две политические революции. Они служили кайзеру, Веймарской республике, Третьему рейху Гитлера. Неудивительно, если в свое время им без вопросов придется принять в качестве своей эмблемы серп и молот. Что они могли поделать?
Наше празднование Рождества в это последнее зимнее пиршество войны оказалось, как ни странно, немного более стоящим, чем год назад. Во-первых, это Рождество могло быть последним. Это было шестое Рождество войны. Теперь, когда мы все стояли на краю бездны, наше неведение будущего давало нам ощущение мимолетного счастья. Все скоро закончится, хуже, чем сейчас, уже не может быть.
Я помню, на рождественский ужин у нас был даже настоящий гусь. Находящееся под моей неусыпной заботой лагерное поголовье домашней птицы процветало. Мы разводили кроликов, кур, уток, гусей. Уток мы
