предпольем для первых самых непредсказуемых по исходу и потому крайне опасных сражений. Тогда подобные и, главное, открытые, ни от кого не скрываемые намерения в силу жестокой реальности ограничились примитивными, почти всеми странами оцененными как «империалистические» и «захватнические» действиями СССР.
Теперь же, в предвидении близкой победы, для советского руководства оказался возможным, наконец, и иной, более приемлемый для всех, цивилизованный, привычный и понятный в практике международных отношений вариант решения той же задачи. Во-первых, с помощью признанных мировым сообществом договоров закрепление за СССР приобретенных в 1939–1940 гг. территорий. Во-вторых, таким же образом достижение того, чтобы вдоль границ Советского Союза появились дружественные ему страны, желательно связанные с ним системой договоров об обеспечении взаимной безопасности. Именно такое видение будущего послевоенной Европы Сталин изложил Идену во время беседы 16 декабря 1941 г.
«Советский Союз, — пояснил Сталин, — считает необходимым восстановление своих границ, как они были в 1941 г., накануне нападения Германии на СССР. Это включает советско-финскую границу, установленную по мирному договору между СССР и Финляндией 1940 г., Прибалтийские республики, Бессарабию и Северную Буковину. Что касается границы СССР с Польшей, то она… в общем и целом могла бы идти по линии Керзона и со включением Тильзита в состав Литовской республики. Кроме того, Советский Союз, сделавший в 1940 г. подарок Финляндии в виде возвращения Петсамо, считал бы необходимыми ввиду позиции, занятой Финляндией в нынешней войне, вернуть себе этот подарок. Далее Советский Союз хотел бы, чтобы Румыния имела военный союз с СССР с правом для последнего иметь на румынской территории свои военные, воздушные и морские базы… На севере такого же рода отношения Советский Союз хотел бы иметь с Финляндией, т. е. Финляндия должна была бы состоять в военном союзе с СССР с правом последнего иметь на финской территории свои военные, воздушные и морские базы».
Так впервые предельно ясно и четко была сформулирована концепция национальной безопасности СССР.
На Тегеранской конференции Сталин и Молотов сумели добиться от Черчилля и Рузвельта одобрения таких планов.
Для Кремля тегеранские договоренности означали нечто большее, нежели появление вполне законных оснований для восстановления стратегических границ, позволяли, по сути, бескровно приблизить победу, вывести из войны, если переговоры пройдут успешно, Финляндию и Румынию без продолжения с ними боевых действий, без новых, непредсказуемых по величине людских потерь.
В силу сложившейся на фронтах ситуации первым объектом двойного, комбинированного давления — и силового, и дипломатического — оказалась Финляндия.
Через три неделя после снятия блокады Ленинграда, 16 февраля 1944 г., в Стокгольме начались тайные и неофициальные пока переговоры. Посланник СССР в Швеции A.M. Коллонтай изложила прибывшему на встречу Юхо Паасикиви советские условия мира. Они, помимо выхода Финляндии из войны, разрыва отношений с Берлином, разоружения и интернирования частей вермахта, предусматривали и то, что было согласовано с Черчиллем и Рузвельтом: восстановление границы 1940 г. и отказ от Петсамо, лишавший тем самым Финляндию выхода к Баренцеву морю.
После конфиденциальных переговоров обмен мнениями двух правительств перестал быть тайным. 1 марта те же самые условия перемирия с Финляндией были изложены в заявлении НКИД.
Неделю спустя финская сторона столь же открыто выразила желание «восстановить в самый короткий срок мирные отношения между Финляндией и СССР», но вместе с тем продемонстрировала ничем не обоснованный страх оккупации Финляндии, преобразования в советскую республику и включения в состав Советского Союза. «Для того чтобы Финляндия, — говорилось в ответе Хельсинки, — после заключения перемирия могла оставаться нейтральной, необходимо, чтобы на ее территории не находились иностранные войска».
Через день, 10 марта, последовала гневная реакция НКИД: «Советские условия перемирия в виде шести пунктов, переданные г-ну Паасикиви, являются минимальными и элементарными, и… лишь при принятии этих условий финским правительством возможны советско-финские переговоры о прекращении военных действий». И хотя в очередном ответе Хельсинки опять проявились опасения некоей «интерпретации» условий перемирия, Кремль настоял на своем, добился все же того, что 26 марта в Москву прибыла финская правительственная делегация — министр иностранных дел К. Энкель и Ю. Паасикиви. Однако двухдневные обсуждения, проводившиеся на достаточно высоком уровне — с Молотовым и его заместителем по НКИД В.Г. Деканозовым, не привели к положительным результатам. Чтобы отклонять советские предложения, финская сторона нашла новый повод — опасение, что экономика страны не позволит возместить убытки, причиненные Советскому Союзу.
Обмен заявлениями продолжался еще почти месяц, до 22 апреля, но переговоры о перемирии так и не начались.
С конца марта началось комбинированное, военное и дипломатическое, давление на еще одного гитлеровского сателлита — Румынию. Возможность тому представили очередные успехи Красной Армии, вышедшей на реку Прут — на границу 1940 г. 2 апреля на пресс-конференции для советских и иностранных журналистов Молотов отметил, что советское правительство «преследует цели приобретения какой-либо части румынской территории или изменения существующего общественного строя Румынии». Более определенно сформулировать новую для многих позицию СССР — не революционную, не коминтерновскую — было трудно. Правительству Румынии предоставлялся выбор: или немедленный выход из войны, или полный разгром и капитуляция.
13 мая 1944 г. последовало суровое напоминание. На этот раз — от имени всех трех великих держав, и не только Финляндии и Румынии, но и Венгрии, Болгарии. «Эти государства, — подчеркивалось в совместном заявлении правительств СССР, Великобритании и США, — все еще могут путем выхода из войны и прекращения своего пагубного сотрудничества с Германией и путем сопротивления нацистским силам всеми возможными средствами сократить срок европейской борьбы, уменьшить собственные жертвы, которые они понесут в конечном счете, и содействовать победе союзников… Эти государства должны поэтому решить сейчас, намерены ли они упорствовать в их безнадежной и гибельной политике препятствования неизбежной победе союзников, хотя для них есть еще время внести вклад в эту победу».
Несколько иная ситуация складывалась по отношению к Польше, третьему, притом ключевому, компоненту системы национальной безопасности СССР в Европе, и не только потому, что она была союзником Советского Союза по антигитлеровской коалиции, что в принципе исключало какое-либо давление на нее, прежде всего военное. Проблематичность даже обычных консультаций с польским эмигрантским правительством крылась в твердой, категоричной позиции последнего в вопросе о восточной границе, которую в немалой степени упрочило советско-польское соглашение, подписанное премьер- министром В. Сикорским и послом И.М. Майским в присутствии Черчилля и Идена в Лондоне 30 июля 1941 г. Его первый, основополагающий пункт недвусмысленно гласил: «Правительство СССР признает советско- германские договоры 1939 г. относительно территориальных перемен в Польше утратившими силу». Тем самым Москва сама признала юридическую несостоятельность границы, установленной в сентябре 1939 г., необходимость в будущем переговоров для ее определения.
Однако все это не повлияло на настроения, господствовавшие в политических кругах польской эмиграции. Открытые антисоветские взгляды там были настолько сильны, что Сикорскому пришлось уже 30 января 1942 г. подготовить циркуляр, призванный нейтрализовать влияние представителей санации.
Между тем сам Сикорский, оказываясь во все большей изоляции и в самом правительстве, и в Генералитете, вынужден был лавировать, открыто выступая сторонником нерушимости границ довоенной Польши. Попытался склонить У. Черчилля к отказу от линии Керзона как этнического рубежа на востоке. Не встретив понимания у британского премьера, генерал в марте 1942 г. вылетел в Вашингтон, надеясь добиться поддержки со стороны администрации Рузвельта, но и там не добился успеха. Колебания же Сикорского, его попытка совместить несовместимое — и сохранять дружественные отношения с Москвой, и противостоять ей в вопросе о границах — привели к трагическому результату. Его старый политический противник генерал В. Андерс, командующий формировавшейся в Советском Союзе польской армии, уже в марте 1942 г. настоял на выводе на Ближний Восток отдельных подчиненных ему наиболее боеспособных