попросил нас помочь ему.
Поехали на броневике туда. Обошли помещения и часть территории. Там были огромные бензохранилища, прямо под открытым небом штабеля авиабомб. Не оставлять же все это немцам!
Мы отъехали на километр… Видим, что к складам уже приближаются фашисты. Три метких выстрела из пушки броневика по большим бензобакам и штабелям с бомбами… В небо взвился столб пламени и черного дыма, и все загрохотало. Летчик сделал снимок и обнял нас. Его «стрекоза» на шоссе уже запылала. Мы взяли летчика с собой и догнали нашу отходившую колонну. Утром мы встретили какую-то другую танковую часть. Нам были рады, а мы радовались вдвойне. Вместе с этой частью стояли в засадах, ходили в контратаки, но все же отступали.
Во время боя у города Рогачева мой танк был подбит и сгорел. Экипажу удалось выскочить. Сняли с центральной башни зенитную пулеметную установку, и дальше начались хождения по мукам: всего нас собралось десять танкистов с одним пулеметом! Одиннадцатый был убит. Воевали в пешем строю. Строили оборону, ловили десантников. Одним словом, отступали, обороняясь. На подступах к Бердичеву к нам подошла группа командиров и с ними генерал. Поинтересовался, почему танкисты в окопах? После того как мы доложили о себе, генерал приказал нам отправляться в Бердичев, прямо на вокзал. Там нас погрузили в эшелон с танкистами, отправлявшимися на переформирование.
Двигались медленно. Бомбежки не прекращались ни днем, ни ночью. И наконец-то — город Нежин. На окраине, в лесу, штаб нашей 34-й танковой дивизии собирал своих. Теперь — одна мечта: заполучить танк Т-34, да еще с дизельным мотором… В это время танковые дивизии уже расформировывались вместо них создавались бригады. Нас направили на завод, и мы там получили новенькие танки Т-34, но, к сожалению, с моторами, работавшими на бензине. Они в бою легко загорались при первой же пробоине бака.
Наша бригада была направлена под Москву, и мы воевали в районах Юхнова и Малоярославца. В одном из боев мой танк был подбит и запылал. Нам удалось погасить огонь, но машина вышла из строя. Ее отправили в Москву на ремонт. Я следил за ходом ремонтных работ на заводе. В дальнейшем эта машина была передана в другую часть, а я был откомандирован в резерв, а оттуда в 4-ю танковую бригаду.
В ней сейчас и воюю…
Так они начинали войну. Я счел необходимым привести здесь эти записи полностью, хотя в то время, когда их делал, честно говоря, не думалось, что дело дойдет до их опубликования: слишком горька была неприглядная правда событий, которыми так неожиданно для всех нас ознаменовалось начало войны. Зачем же я все это записывал? Хотелось самому как-то поглубже осмыслить все, что мы переживали тогда, проникнуть в сокровенную суть умонастроений советских солдат, разобраться, как же, каким образом мы выстояли перед чудовищным железным ураганом лета 1941 года и как сумели воевать дальше.
Мои собеседники были полностью откровенны со мной, это были прямые люди, прошедшие суровый путь и много раз глядевшие смерти в глаза, и они считали, что им не пристало прикрашивать истину. Тем большую ценность приобретает сегодня, тридцать с лишним лет спустя, все сказанное ими тогда. Их откровенные и правдивые рассказы помогут, я надеюсь, читателю лучше понять, почему и как эти люди совершили те поистине удивительные и невероятные воинские дела, о которых пойдет речь в следующих главах.
Знакомство в Чисмене
Мы познакомились с Катуковым за два месяца до встречи в «пещере Лейхтвейса», когда его бригада еще не была гвардейской, а сам он еще не был генералом и носил в петлицах лишь четыре полковничьи «шпалы». Случилось это девятого ноября 1941 года в тихом подмосковном поселке с певучим именем Чисмена. Я подчеркиваю — в тихом поселке, ибо именно эта удивительная тишина поражала тогда больше всего людей, знавших, что передний край обороны проходит в семи-десяти километрах отсюда.
Поселок в густом лесу выглядел на редкость мирным. Над избами курились дымки. Ребятишки катались на лыжах. Девушки по вечерам сходились на посиделки. Но в самом воздухе было разлита какое-то гнетущее беспокойство; именно эта настороженная тишина действовала на нервы сильнее самой оглушительной канонады.
Штаб Катукова мы нашли в просторной крестьянской избе. В красном углу висели потемневшие от времени иконы. За печью стрекотала пишущая машинка. На столе была разложена большая карта. Вокруг карты — группа людей в кожаных пальто, среди них — полковник Катуков. Он и тогда был такой же, как сегодня, — спокойный, немного иронический, хорошо умеющий скрывать от посторонних то, что беспокоит его.
«По случаю прошедшего праздника» из-под охраны темнолицего Николая-угодника достается припрятанная в божнице заветная бутылка портвейна и — о, необычайная роскошь! — румяные большие яблоки — подарок из Алма-Аты.
— Рассказать чего-нибудь из божественного про волков?.. — В глазах полковника зажглись веселые искорки.
Командир бригады с любопытством разглядывал свалившихся неожиданно в Чисмену корреспондентов «Комсомольской правды»: уж больно пестро мы были одеты, — ни я, ни мой спутник, секретарь редакции Митя Черненко, не были официально аккредитованы при политуправлении и потому не получили военного обмундирования. Черненко щеголял в одеянии полярника, добытом в Главсевморпути, а я носил сапоги, благоразумно купленные у сапожника в первый день войны, выпрошенные у кого-то летние солдатские брюки и пилотку да некогда щегольскую короткую кожаную курточку, в каких когда-то возвращались добровольцы из Испании, добытую в комиссионном магазине, довольно экзотический наряд для фронта. Но Катукову, наверное, приходилось видеть на дорогах войны и не такое, и он вежливо погасил огоньки в своих глазах и сделал вид, что его ничто не удивляет.
Мы же, конфузясь и извиняясь, торопились завязать деловой разговор нам было понятно, что обстановка на фронте сложная и времени у командира бригады для бесед с журналистами мало. А потолковать хотелось о многом: 4-я танковая бригада только недавно пришла сюда с южного фланга обороны Москвы, где она в трудные октябрьские дни блестяще сражалась против танковой армии Гудериана, рвавшейся к Москве со стороны Орла.
То было, по правде сказать, отчаянное время: события, одно тревожнее другого, угнетали нас. Вот что я записал в своем дневнике шестого октября:
«Новые трагические обстоятельства. С утра все было как обычно: я корпел над макетами очередных газетных полос, Черненко вызвали в политуправление. Знакомые моряки, приехавшие с Севера, рассказывали разные разности. И вдруг быстрым шагом вошел, как всегда, подтянутый и стройный военный корреспондент Коля Маркевич, оторвал клочок бумаги от газеты и написал два слова: «Оставлен Орел». — «Ты что?» — «Точно…» Я все же не поверил, настолько это было неожиданно. Ведь по всем данным, Орел находился в глубоком тылу. Значительно западнее наши войска вели бои, сохраняя активность в своих руках. И вдруг…
К вечеру тревога усилилась. Явились промерзшие Федоров и Фишман — с Западного фронта. Обычно говорливые, на этот раз они были немы как рыбы. Следом прикатили Любимов и Чернышев: «Испортилась машина, надо ее чинить». — «Что происходит, ребята?» — «Сейчас некогда, вызывает редактор…» И вот наконец полная горькая ясность: гитлеровцы развернули новое наступление огромной силы.
Еще раньше, чем развернулось немецкое наступление ня Западном фронте, танковые войска, входящие во 2-ю танковую армию Гудериана, прорвались на Брянском фронте, вышли к Орлу, заняли его и повернули на север. Говорят, что Брянск сегодня пал.
Конечно, дороги к Москве отнюдь не стелются скатертью перед гитлеровцами. Путь им преградят резервные армии. Но это не снижает серьезность создавшегося положения. Одно радует: Ленинград по- прежнему стоит как скала, хотя положение в городе архитрудное».
Вот в эти тревожные дни мы и узнали впервые имена будущих гвардейцев-танкистов: Катукова, Гусева, Бурды, Молчанова, Лавриненко, Любушкина и других, — они замелькали в военных сводках,
