танкистам и мотопехоте удалось прорваться в тыл к катуковцам. «Мы не признаем слова «окружение», — говорил по поводу этого боя Катуков, — но многие на нашем месте его произнесли бы».
Катуков решил пустить в ход несколько подвижных групп, чтобы и на этот раз создать видимость крупной группировки наших сил, и короткими, но энергичными ударами разбить немцев по частям. Семь танков и роту пехоты Катуков бросил в глубь населенного пункта, в который ворвались гитлеровцы, чтобы навязать им уличный бой. Шесть танков он выбросил на фланг, где двигалась огромная вражеская колонна. Именно здесь должна была решиться судьба операции: надо было разгромить фашистов, пока они шли в колонне, не дать им развернуться. Развернись они — и шесть катуковских танков были бы мгновенно уничтожены.[10]
На стороне Катукова были верные союзники: внезапность и подвижность. Шесть танков скрытно подошли к железнодорожной насыпи и внезапно открыли из-за нее ураганный огонь прямой наводкой с ближней дистанции. Колонна была уничтожена.
Вторая подвижная группа действовала столь же решительно и энергично. Результат: немцам не удалось окружить бригаду, они понесли тяжелые потери…
Мы долго беседовали в этот вечер с Катуковым и его штабными работниками. Чувствовалось, что эти люди действительно не растеряются в трудных условиях, что для них нет безвыходных положений. В конце, как водится, заговорили о риске и страхе. На фронте об этих вещах говорят и думают просто, без лишней лихости и ухарства. Здесь человек, как на ладони, он виден со всех сторон. Может быть, поэтому на фронте люди так откровенны.
— Знаете что, — сказал вдруг Катуков, — потолкуйте с рядовыми участниками этих боев. Мы все-таки как-никак начальство, а им снизу виднее. Поговорите с ними, и вы убедитесь, что проблемы риска, если хотите, жизни и смерти, такие сложные и драматические по сути своей, решаются в разгаре боя совсем не так, как это может показаться со стороны. Тут все решает одно короткое русское слово — «надо». Мы научились твердить его про себя с первого дня войны. Надо — значит, стой, как говорится, насмерть. Надо значит атакуй во много раз превосходящего противника. Надо — значит умри, а не пропусти врага. А здесь, по сути дела у ворот Москвы, это слово «надо» звучало у каждого в сердце громче, чем когда-либо. Нашему комиссару и его политработникам не требовалось произносить громких речей насчет того, что Родина зовет и так далее. Каждый понимал, зачем нас сюда послали и почему мы не имеем права уйти…
— Это верно, — негромко подтвердил полковой комиссар Бойко. — Народ не надо было агитировать, каждый танкист понимал свою ответственность. Обязательно потолкуйте с ними…
Я последовал их совету. Хотелось тогда же подробно рассказать о беседах с танкистами Катукова в газете, но вскоре нахлынули новые события, и мои фронтовые записи пролежали более четверти века. Сейчас, просматривая их, я вспоминаю обстановку, в которой мы толковали. Мы ночуем в избе у колхозника в Чисмене, на печи и по лавкам спят пятеро ребятишек мал мала меньше; до переднего края обороны — семь километров; в глазах бабушки, которая бережно ставит на стол старенькую керосиновую лампу с надтреснутым стеклом, я ловлю все тот же горький немой вопрос, который мучит сотни тысяч людей в Подмосковье: ну как же, ребятушки, хоть столицу-то не отдадите? А вокруг чисто выскобленного ножом стола теснятся бравые парни в гимнастерках с черными петлицами, молодые, крепкие, уверенные в своем умении воевать — у каждого за плечами тысяча километров боя, но до чего же мало их и как нечеловечески тяжело придется им в предстоящие дни, пока к Москве не подойдут свежие армии, формируемые и вооружаемые где-то там, в глубоком тылу…
И вот теперь передо мной в потрепанных старых блокнотах полустертые записи их рассказов и даже выписки из некоторых человеческих документов. Младший лейтенант Капотов, славный паренек из Гжатска, отлично сражавшийся под Орлом, — он был во взводе Лавриненко — показал мне свой дневник, и я назавтра кое-что оттуда переписал.
Сейчас, много лет спустя, мне трудно свести воедино все эти отрывистые записи и воссоздать по ним стройную картину многодневного боя. Но, думается, рассказы эти сами по себе, записанные по живым следам событий, имеют свою ценность — они сохранили аромат непосредственности, юношеской искренности и правдивости.
(На действительной военной службе — с 1939 года, служил в 15-й танковой дивизии, войну начал в Станиславе. В бою под Орлом он был еще сержантом.)
Сегодня получен приказ: снова на фронт! Формирование бригады закончено. Машины получены в Сталинграде (отличные!). Первый марш — 62 километра. Скорость до 68 километров в час — выше расчетной. Наш танк пришел десятым. Сопровождали колонну главный инженер завода, техники. В Сталинграде нас потряс подъем, царивший на заводе: ведь это период нашего отступления, а люди все-таки верят в победу и куют ее. Были в цехе, видели сборку… Выехали в 2 часа дня. Уже осень, порывистый ветер. Скоро снова в бой.
Прохладное утро. Обильная роса. Отъезд по железной дороге. 30 сентября
Москва… Нам выпало счастье оборонять ее. Эшелон, не задерживаясь, проходит дальше на запад. Ничего, погуляем в Москве после победы.
Разгрузка в Кубинке. Отсюда рукой подать до Гжатска. Что-то там сейчас происходит? Какое здесь все родное и близкое, так радостно быть в родном краю после двухгодичного пребывания на Украине. Даже желтые осиновые листья кажутся дорогими. Ведь я прожил в этих местах двадцать лет. Товарищи заметили, как я волнуюсь. Мой радист Алексей Сардыка спросил: «Почему ты так задумчив?» Пришлось поделиться своими переживаниями.
Вечером опять погрузка. Нас перебрасывают к Орлу, говорят, будто немецкие танки прорываются уже туда. Если им это удастся, то обстановка усложнится. Скорее бы в бой!
В десять утра проехали Серпухов. Вечером прибыли в Мценск. Дальше не поедем. Неужели немцы уже в Орле? Выгрузка. Облака закрыли луну. Черный мрак. Город почти пуст. В ожидании распоряжений водитель Николай Федоров и радист Алексей Сардыка дремали в машине, а мы с башенным стрелком Иваном Бедным интересовались окружающей средой и будущими задачами…
После полуночи был получен боевой приказ. Командир взвода лейтенант Давриненко собрал командиров машин. Двигаемся маршем в направлении на Орел. Возможна встреча с противником: вдоль дорог просачиваются автоматчики. Приказано на пулеметах держать диски в боевой готовности, в стволе пушки иметь снаряд, спусковой механизм держать на предохранителе.
Приятно воевать под командованием такого офицера, как Лавриненко. Мы все время сражаемся вместе с ним — с самого первого дня войны. Он служил командиром взвода еще в 15-й танковой дивизии в Станиславе, в роте у Заскалько, тоже боевого офицера. В мирное время, надо сказать, Лавриненко ничем особенно не выделялся. До призыва он служил учителем в деревенской школе на Кубани, ничего воинственного в нем не было. А в первые дни войны ему не повезло — его танк был неисправный, и воевать он не мог. Но уже тогда его характер вдруг проявился: в отступлении мы уничтожили свои неисправные танки, чтобы не стеснять движения войск, а тут вдруг наш тихий Лавриненко встал на дыбы: «Не отдам машину на смерть! Она после ремонта еще пригодится». И вот добился своего — как ни было тяжело, дотащил свою машину до конца нашего отступления и сдал ее в ремонт. Когда же ему в Сталинграде дали новый танк — «тридцатьчетверку», он сказал: «Ну, теперь я с Гитлером рассчитаюсь!»
Об Александре Федоровиче Бурде и о его удивительных боевых делах подробно я расскажу дальше — он будет одним из главных героев этой книги. В тот вечер его не было среди нас в деревенской избе в Чисмене — он со своей ротой стоял в засаде на Волоколамском шоссе, готовый в любую минуту встретить
