— Нарышкин, — приказал он, — вызовите помощника по военной части. Быстро!
Матрос не успел ступить на трап — дорогу ему загородила подтянутая фигура Реута. Старпом был в кителе, словно бы собирался присутствовать наверху недолго. Зато шедшего за ним лейтенанта Зотикова плотно обливала черная шинель с желтыми капельками пуговиц, сверкали новые погоны и «краб» на фуражке. Пришедшие секунду смотрели на Полетаева, а затем, расценив его молчание как разрешение действовать самостоятельно, разошлись.
Лейтенант без церемоний взял у Богомолова бинокль, а Реут встал рядом со вторым помощником с таким видом, будто давно ожидал появления миноносца. Нарышкин смотрел теперь на него, на старшего помощника.
— Не сыграть ли тревогу, Яков Александрович? — громко спросил Зотиков, отставив бинокль и выражая своим красным обветренным лицом готовность выполнить любое приказание капитана.
Полетаеву лейтенант нужен был на всякий случай, но тот задал вопрос не только с готовностью, но и с нескрываемым желанием объявить тревогу, тотчас послать своих подчиненных к «эрликонам», к орудию, и это не понравилось Полетаеву. Он жестко оборвал офицера:
— Нет!
Миноносец меж тем был уже виден в главных подробностях невооруженным глазом, на узком носу вырисовывались втянутые в клюзы якоря, орудийная башня, этажи мостиков за ней и тонкая, немного короткая с виду мачта. Было ясно, что, если идти и дальше встречным курсом, не отворачивать, столкнешься нос к носу, а если поздно свернешь — тебя протаранят.
— Демонстрация силы! — громко крикнул лейтенант, уже не отнимая бинокля, и Полетаев заметил, как Реут недовольно покосился на офицера, а Нарышкин беззвучно рассмеялся, словно бы на шутку. Потом Реут обернулся, и Полетаев кивнул ему:
— Да... Пора. Прикажите левее тридцать.
Нос «Гюго» начал заметно уваливаться, но в первые минуты казалось, что миноносец все равно идет навстречу. И только когда стали различимы люди-точки на мостике корабля, стало ясно, что тот пройдет стороной.
— Сигнал на встречном! — зычно доложил Богомолов, и все, у кого были в руках бинокли, дружно подняли их к глазам.
Реут, не дожидаясь, пока развернут большую и тяжелую книгу международного свода сигналов, приказал поднять позывные. Он был прав: миноносец интересовался названием и государственной принадлежностью идущего ему навстречу судна.
Цепочка больших флагов сумятицей красного, желтого, белого, черного цветов полыхнула над головами, туго запела на ветру. Напуганные чайки отпрянули, стали отставать к корме, где, повторяя поворот, плавно изгибался пенистый след пароходного винта.
Но это было излишне — позывные. С японского корабля наверняка был виден советский флаг на мачте, а если поравняться с «Гюго», так обнаружится и еще один — большущий, нарисованный на борту.
Излишне, а надо. Военный корабль просит. Пока еще просит, а не требует. Впрочем, как в таких случаях отличить просьбу от приказа? Полетаев в бинокль хорошо различал офицеров на мостике — низкорослых, в фуражках с белыми чехлами. Миноносец рисовался в три четверти, за надстройкой открылись торпедные аппараты, и их строенные трубы медленно ползли к борту, как бы готовясь к встрече с «Гюго». На мачте дернулся, пошел вверх полосатый вымпел — японцы подтверждали, что позывные приняты, разобраны.
— Они сыграли боевую тревогу, Яков Александрович!
Крик лейтенанта словно толкнул Полетаева под руку, он бесполезно полоснул биноклем по темно- синей палубе миноносца, а потом, сдерживаясь, сердясь на Зотикова за неуместные нотки радости, которые слышались в его возгласе, разглядел, как по трапам бегут низкорослые японские матросы в гетрах. Торпедные аппараты совсем уже повернулись, торчали поперек палубы миноносца, и следом за ними, торопясь, стало разворачиваться носовое орудие.
«Пролив стерегут как свою прибрежную зону. Случалось, досматривали советские суда... Но мы не в состоянии войны, они, японцы, сражаются с американцами, с какой же стати эти устрашающие маневры?» И тотчас, будто бы параллельно, потекла мысль о том, что он, капитан, стоит с биноклем в руках, прижав окуляры к глазницам, и молчит, а на миноносце сыграли боевую тревогу, и торпедные аппараты целятся вовсю, и носовое орудие тоже.
«Так, так», — говорил он себе, еще больше затягивая, намеренно продлевая собственное молчание, хотя и видел, что носовой бурун перед миноносцем опал: корабль сильно сбавил ход.
Полетаев отнял бинокль от глаз и обнаружил, что все на мостике, за исключением Реута, привалившегося, заложив руки в карманы, к деревянному обвесу, смотрят на него, капитана. Только Реут смотрел на японский корабль. И тогда Полетаев произнес громко и властно, как бы отметая все происходящее — и миноносец, и нетерпеливое ожидание стоящих на мостике, и даже собственные мысли о войне, досмотрах, торпедах и орудиях:
— Вахтенный помощник, почему не следите за местом? Сколько до Камня Опасности? Глубину прошу проверять каждые пять минут!
И то ли оттого, что Клинцов кинулся к пеленгатору, завозился там, а потом пробежал к трапу, стуча сапогами, или потому, что команда относилась только к движению судна, никак не касалась идущего рядом миноносца, и все другие задвигались. А Полетаев так же спокойно приказал:
— Лейтенант, распорядитесь, чтобы расчет кормового орудия был на месте. Но на банкет не выходить!
Ответное «Есть!» пулей долетело до Полетаева, и он подумал опять, что Зотикову, окончившему училище и отправленному не на фронт, как большинство его однокашников, не на Балтику, Север или Черное море, а на «скучный торгаш», как он говорил, — ему, артиллеристу, явно хотелось иного исхода встречи с чужим кораблем, чем капитану. Лейтенант горел желанием драться, командовать, кричать в телефон: «Прицел... целик... бронебойным... выстрел!» Через секунду офицер уже стоял у аппарата и закрывая ладонью микрофон трубки, заговорил, возбужденно озираясь.
Полетаева он больше не интересовал. Все его внимание было поглощено цветными флажками, всплывшими на мачте миноносца. Не ожидая команды, Богомолов стал листать свод сигналов, но зря: дублируя флаги, с миноносца тревожно замигал прожектор.
— Требуют сбавить ход.
Это сказал Реут. Он по-прежнему стоял, привалившись к обвесу, руки в карманах, нисколько не продрогший в своем кителе. Но тут, после сказанного, его худое, легкое тело отклеилось от деревянной отгородки, нога сделала шаг к тумбе машинного телеграфа.
— Ход не сбавлять! — приказал Полетаев, почувствовав вдруг в движениях старшего помощника явное желание благоразумно (этого не отнимешь у такого решения) подчиниться чужому приказу.
— Почему? — скорее возражая, чем стараясь получить ответ, произнес Реут. — Они же не останавливают. Хотят поговорить. Им неловко на встречном курсе. — И, помолчав, добавил: — Не стоит дразнить.
Полетаев не ответил. Хотел поднести к глазам, бинокль, но передумал: миноносец шел уже напротив, на траверзе, и на нем, ярко и холодно освещенном солнцем, было все видно простым глазом: и бегущие по трапам матросы, и офицеры на мостике, и стволы пулеметов, торчащие косо к небу.
Снова слепо, против солнца замигал японский прожектор. Полетаев, угадав фразу по первым словам, не дожидаясь подсказки Реута, приказал:
— Сигнальщик, ответьте кораблю флажным сигналом: «Следую в Канаду», — и тише, словно бы оправдываясь, добавил: — Требуют назвать груз... Обойдутся, по ржавому борту видно, что пустые.
Богомолов возился долго. Миноносец начал отставать, когда вспыхнула наконец на фалах празднично-говорливая лестница флагов. Реут недоверчиво поглядел на них и уткнулся в сигнальную книгу.
«А все же он не дрейфит, — подумал вдруг Полетаев о старшем помощнике как о постороннем и удивился этому. — Спокоен, деловит. И так хочет быть капитаном... Может, в самом деле ему пора?»
— Товарищ капитан, разрешите вывести орудийную прислугу на кормовой банкет! — донесся до
