— Кончай, — оборвал его лебедчик и наклонился к огню спички.
Он был рослый, крупный, и лицо его казалось Левашову до странности не подходящим и к его роли бригадира на трюме и к простому ватнику, низкий воротник которого прикрывал широкий, явно нездешний шарф. Догорая, спичка осветила прямой, аккуратный нос, решительные разбеги морщин к уголкам умного, чуть скорбного рта.
— Чего стоишь! — прикрикнули из темноты на любителя сигарет. — Варево где?
— Сию минуту-с! Мигом-с, пока вино из погреба несут! — И треух, шутовски подпрыгивая, прошмыгнул за лебедку.
Левашов знал, как это делают: в ведро кладут рис, просыпавшийся из мешков, ставят ведро под лебедку и в него опускают резиновую трубку, надетую на сливной краник цилиндра; когда лебедка работает, пар струей бьет в ведро, готовит кулеш. Технология простая, и пар всегда есть, было бы в трюмах съестное. А на «Гюго» было. Все, что от надстройки к корме, — мука, спереди — сахар и рис.
— Ну как?
— Не готово-с еще-с!
— Хватит балаганить! — оборвал лебедчик и поудобнее привалился к теплому, как печь, боку парового цилиндра.
Тень от мачты густо ложилась на то место, где он сидел, цигарка догорала, почти не вспыхивала, да еще шапка была низко надвинута — Левашов совсем не различал его глаз, казалось, этот человек заснул. Что ж, самое время — машины, в кузова которых принимали груз, все не шли.
Ярко освещенная пропасть трюма уже опустела. Среди мешков, устилавших дно, виднелись проплешины серого настила. Были бы грузовики — сегодня бы ночью закончили.
Утром Левашов слышал, как третий помощник Тягин говорил: «Хорошо бы уйти поскорее отсюда, из этого порта Ванино; реки в окрестности замерзли, вот-вот замерзнет и бухта...» Сейчас, глухой порой ночи, ледовая опасность представлялась особенно близкой. Сквозь сумерки проглядывал холмисто-возвышенный берег, сильно захолодевший воздух, казалось, навсегда стал беззвучным. Лебедки молчали не только на «Гюго», но и на других пароходах, приткнувшихся к неширокому деревянному причалу. Машин все не было.
— Откуда пришел ваш пароход?
И вопрос и внезапно прозвучавший голос удивили Левашова — он полагал, что человек у лебедки спит. У него действительно были сомкнуты веки, но лицо оставалось обычным, несонным, стянутым твердыми мускулами. Руки он уютно спрятал в рукава, навстречу друг другу. Так, зажмурившись, мечтают.
— Из Канады, — сказал Левашов. — В Ванкувере грузились. А что?
— Ванкувер... Пролив Хуан де Фука, белые домики Виктории, а перед входом в гавань высокий мост...
— Вы там были?
— Я?.. Да как сказать. — Лебедчик открыл глаза, вытянул поудобнее ноги. — Скорее всего, не был.
Для нормального человека объяснение получилось слишком путаным, и Левашов рассмеялся.
— В мечтах путешествуете?
— Да нет, реальных впечатлений хватает. Просто услышал ваш выговор, и захотелось побеседовать с земляком. На пароходах много украинцев, сибиряков, дальневосточников. Они говорят иначе. Вы ленинградец?
— М-м... да.
— А где жили?
«Фу черт! — ругнул себя Левашов. — Зачем соврал?.. Аля рассказывала, что ее дом на Литейном проспекте. На проспекте или на улице — как там у них, в Ленинграде, называется?» И сказал негромко:
— На Литейном.
— А где?
— У церкви... церковь там есть.
— А-а, Преображенский собор! — почему-то обрадовался лебедчик. — Не в угловом ли доме, напротив «Росконда»?
— Нет, дальше... А вообще-то я давно жил в Ленинграде, маленьким. Сознательная жизнь шла в Москве.
— Верно, — сказал лебедчик. — Вы на москвича больше похожи. Выговор выдает. Вас не дразнят: «Скажи: «Корова молоко дает»? — Последние слова были произнесены с намеренной заменой «о» на «а».
Левашов опять засмеялся.
— Вы что, филолог?
— Филолог, — подтвердил лебедчик. — Моя специальность литература. Лев Толстой родился в тысяча восемьсот двадцать восьмом году. Аксаков был славянофилом, а Герцен — западником и так далее. — Он засмеялся.
— Откуда же вам про Ванкувер известно?
— А что, это так трудно? Читал лоции...
— Лоции? Вы знаете, что это такое?
— А что же тут удивительного. Когда-то я мог и другое — вести крейсерскую яхту круто к ветру и выигрывать призы...
— Ничего себе диапазон!
— От яхты к этой лебедке? Да, приличный. Даром что лебедка на судне и под боком море. Правда, были в промежутке другие занятия. Здесь я недавно, два месяца всего... Но дорожка началась от яхт. Зимовал на Новой Земле, потом на Диксоне. Оттуда уж в порт Ванино.
Он умолк. Сидел, отвернувшись, смотрел на берег. Там, под косогором, вдруг вспыхнуло, разыгралось желто-оранжевое пламя.
— Что-то горит! — всполошился Левашов.
— Костер, — сказал лебедчик. — Греются. — И вдруг нараспев продекламировал:
Левашова еще больше удивил сидящий рядом человек, и он подвинулся к нему, спросил, чьи стихи тот прочитал.
— Виктора Гюго. Их мало кто знает, а они прекрасны.
— И наш пароход называется «Виктор Гюго», — сказал Левашов.
— Да. Потому и вспомнилось.
— Слушайте, но как же вы с полярной зимовки попали сюда, в порт? Не говоря уже о расстоянии, профессии очень разные.
— Профессии... — усмехнулся лебедчик. — Думаете, я был гидрологом или радистом? Моя должность официально именовалась «служитель». Таскал уголь, топил печи, чистил картошку...
— Но вы же, говорите, филолог? Значит, с высшим образованием? Почему же так?
— Э, вы слишком любопытны!
— Возможно. Но разговор начал не я.
— А сколько ваш пароход будет идти до Владивостока? — вдруг переменил тему лебедчик. — По времени сколько?
— Суток двое. Что, собрались уезжать? Или ждете письма? Здесь почта, наверное, только морем ходит, да?
— Нет, — сказал лебедчик, помолчав. — Никуда я не собираюсь и ничего не жду. Ничего!.. — И
