всегда лучше удавалось распоряжаться удачей других людей, нежели своей собственной.
При этом герцог Корс, развалившийся на столе в полудреме, выкрикнул громким и хриплым голосом:
— Поджарь меня черти, если то, что ты говоришь, — не истина! Если твоя удача ускользает от тебя, к чему суетиться? Дайте мне еще вина, наполните до краев. Ха! Ха! Опрокинем! Ха! Ха! Витчланд! Когда же наденете вы корону Демонланда, о король?
— Что это значит, Корс? — произнес король. — Ты пьян?
Но Ла Файриз сказал:
— На островах Фолиот вы связали себя могучими клятвами в мире с Демонами, и навеки отреклись от претензий на Демонланд. Надеялся я, что ваша вражда окончена.
— Так и есть, — ответил король.
Корс тихонько хихикнул.
— Хорошо говорите, очень хорошо, о король, очень хорошо, Ла Файриз, — сказал он. — Наша вражда окончена. Дальше некуда. Ибо, взгляните-ка, Демонланд — это спелый фрукт, готовый вот так же упасть мне в рот, — с этими словами он, откинувшись назад, широко открыл рот, держа за одну лапку овсянку[55], приготовленную в собственном соку. Тушка птицы выскользнула из его пальцев и шлепнулась ему на щеку, затем на грудь, и, наконец, на пол, забрызгав подливой его бронзовую кольчугу и рукава его бледно-зеленой рубахи.
Кориний разразился хохотом, но Ла Файриз побагровел от гнева и, хмурясь, произнес:
— Опьянение, господин мой, смешит только рабов.
— Тогда сиди и помалкивай, принц, — сказал Кориний, — покуда мы не обсуждаем твои собственные качества. Что же до меня, то я смеюсь над своими мыслями, а они вполне достойны.
Но Корс вытер лицо и принялся распевать:
После этого Корс опять тяжело осел на стол. Карлик же, чьи шутки все до сих пор принимали благосклонно, даже когда сами становились их мишенью, подпрыгнул на месте и выкрикнул:
— Слушайте! Чудо! Эта колбаса поет. Подать сюда два блюда, рабы! Вы забыли положить ее на тарелку. В одну просто не влезло столько воловьей крови и сала. Скорее, режьте ее, покуда кожура не лопнула.
— Я сам сейчас тебя разрежу, подлец, — взревел Корс, вскакивая на ноги, и, схватив карлика одной рукой за запястье, другой с размаху ударил его по уху. Карлик взвизгнул, прокусил Корсу до кости большой палец, так что тот ослабил хватку, и под радостный смех гостей выбежал из зала.
— Так глупость бежит перед мудростью, каковая заключена в вине, — промолвил король. — Ночь только началась; принести мне ботарго[57], и икры, и хлеба. Пей, принц. Густое, словно мед, красное трамнийское вино побуждает душу к божественной философии. Сколь ничтожно тщеславие! Оно было бичом Гасларка, все предприятия которого, каковы бы ни были их размах и важность, окончились вот так, ничем. А что думаешь ты, Гро, ведь ты мыслитель?
— Увы бедному Гасларку, — сказал Гро. — Даже если бы он взялся за ум, и даже если бы, против всяких ожиданий, ему удалось победить нас, то и тогда он был бы ничуть не ближе к своей заветной цели, нежели изначально. Ибо встарь в Зайё Закуло у него были еда и питье, сады и богатства, музыканты и прекрасная жена, а дни его проходили в сладкой неге и довольстве. Но, в конце концов, какой бы путь мы ни выбирали, всем нам предстоит уснуть и погрузиться в пучины забвения, коих нелегко избегнуть. Сухие и увядшие листья лавра или кипариса, да щепотка пыли. Ничего более не остается.
— С печалью на челе говорю я это, — сказал король. — Мудрым считаю я того, кто пребывает в покое, как Алый Фолиот, и не искушает богов чрезмерным тщеславием, ведущим к собственному краху.
Ла Файриз откинулся на спинку своего трона, опираясь локтями на его высокие подлокотники и расслабленно свесив кисти рук по обе его стороны. Не опуская головы, он с недоверчивой улыбкой прислушивался к словам короля Горайса.
— Необычайную доброту обрел король в кубке, — сказал Гро на ухо Корунду.
— Думаю, мы с тобой единственные, кто еще не пьян, — шепотом ответил Корунд. — Причиной этому то, что ты пьешь в меру, и это хорошо; меня же хранит трезвым этот аметист на моем поясе, так что я никогда не проявляю чрезмерности в питье.
— Любишь ты насмехаться, о король, — произнес Ла Файриз. — Что до меня, то голова моя была бы подобна этой дыне, если бы я был настолько туп, чтобы поддаться тщеславию.
— Если бы не был ты нашим благородным гостем, — ответил Кориний, — то я назвал бы это высказывание достойным мелкого человека. Витчланд не занимается бахвальством, но может позволить себе говорить с достоинством и смирением, как говорил наш король и повелитель. Чванятся и кулдыкают индюки; не таков орел, что распоряжается всем миром.
— Жаль мне тебя, — воскликнул принц, — если эта ничтожная победа так вскружила тебе голову. Над Гоблинами!
Кориний нахмурился. Корс хихикнул и пробормотал себе под нос, но так, что его услышали все:
— Гоблины, ничего не скажешь! Ерунда, кабы там были только они. Вот именно, кабы это были только они.
Лицо короля напоминало ужасную черную тучу. Женщины затаили дыхание. Но Корс, пребывавший в блаженном неведении насчет собирающейся грозы, принялся вяло распевать под унылый мотив, отстукивая ритм по столу своим кубком:
Затем он громко икнул и умолк.
Разговоры замерли. Оробев, лорды Витчланда старались не смотреть в глаза королю. Но Презмира заговорила, и музыка ее голоса пролилась, словно освежающий ливень.
— Песня господина моего Корса, — сказала она, — подала мне надежду получить ответ на философский вопрос, но, как вы видите, Вакх забрал на время его душу в элизий, и, боюсь, из его уст сегодня мы не услышим ни истины, ни мудрости. Вопрос же мой был таков: правда ли то, что все земные животные имеют сородичей в море? Господин мой Кориний, или ты, мой благородный брат, можете ли вы разрешить мои сомнения?
— Что ж, так оно и впрямь считается, госпожа моя, — ответил Ла Файриз. — Можно привести множество хороших примеров: таких как морская лягушка, морская лисица, морская собака, морской конек,
