— Гитлеровцы вели фотодневники. Мне удалось один из них сохранить на память, — Елизаров протянул пачку снимков. — Узнаете?
— Вы? — воскликнул Штривер. — Что они делают?
— Выжигают звезду. Вот она, — расстегнул капитан пуговицу на груди.
— Позвольте мне эту карточку показать отцу… Он тоже… — Штривер хотел сказать, что и отец не верит словесной пропаганде, но повернул иначе, — он тоже любит факты…
Штривер вернулся часа через два. Он рассказал Елизарову, что фотография побывала у всех соседей.
— Одна фрау признала эту личность. — Он у ка? зал на снимок. — Это капитан Роммель. Мой старик назвал этого субъекта инквизитором.
— Да, Роммель. Капитан Роммель, — повторил Михаил. — На карточке он уже майор. А кто такая эта фрау?
— Она хорошая пианистка. Ее до войны приглашали в избранное общество играть на фортепьяно. Видимо, в доме Хаппа она и познакомилась с Роммелем.
— Что делает теперь пианистка?
— Живет соответственно своему женскому назначению. У нее двое детей. Муж инженер. Она хорошая хозяйка дома.
— Хорошая пианистка в соответствии со своим назначением превратилась в домохозяйку? Мне хочется поговорить с ней.
— Она очень рада будет — позвоните ей, — сказал Штривер и назвал ее имя, телефон.
Пианистка Гильда Клейнер пришла сразу. Она была в бальном платье, которое раньше надевала на вечера тузов города. Гильда Клейнер много слышала о капитане Елизарове, о его шефстве над артистами и музыкантами, над такими, как она, застрявшими в кухне и детской комнате. Оттуда он вытаскивает их на сцену. Гильда Клейнер развязала язык и рассказала все, что знала о капитане Роммеле. Приезжал он к Хаппу с другими военными редко, но регулярно, через три месяца. Где служил Роммель, Гильда Клейнер не знала. Не скрыла она и того, что капитан Роммель настойчиво ухаживал за ней — красивой пианисткой. И пока она не вышла замуж, писал ей письма. Разглядывая фотографию истязания военнопленного, фрау Гильда заметила с сожалением:
— Неэстетично и несолидно капитану имперской армии Роммелю заниматься таким кровопусканием. Я искренне разочарована…
«Красивая немка, — подумал Михаил, — хорошая пианистка».
— Почему вы бросили искусство? — спросил он. — Почему не идете на сцену?
— Детей нажила… — разоткровенничалась пианистка. — Да и боюсь, что теперь не примут меня.
— Наймите няню. На работу вас возьмут, бояться нечего.
Вскоре пришел Пермяков.
Штривер поклонился коменданту необычайно любезно. Майор не понял отменную вежливость упрямого и нелюдимого немца. Хотя после возвращения из Москвы Штривер стал более общительным, но заискивающим, каким он показался теперь, Пермяков не мог бы даже представить его. Штривер повторил свое признание:
— Я пришел сказать вам спасибо за то, что вы поверили мне.
— Вы меня простите, господин инженер, за вопрос: откуда у вас взялась эта заискивающая вежливость?
Штривер опять сбился с панталыку: комендант осуждал его за самолюбие и замкнутость, а теперь упрекнул за излишнюю любезность. Если бы не скверные стечения обстоятельств с пакетом и деньгами, Штривер ответил бы грубостью на это очередное нравоучение.
— Моя любезность — долг вежливости и благодарности, — признался Штривер. — Факты — пакет, деньги — позволяют подозревать меня во враждебной деятельности. А я хочу уверить вас, что совесть моя чиста.
— Когда у человека совесть чиста, ему нечего доказывать это, — заметил комендант, перебирая газеты.
— Выходит, опять сказал не так, — досадливо махнул рукой Штривер. — До свидания!
— Не обижайтесь. Храните свое достоинство. Как творчество? — спросил Пермяков.
— Хвалиться нечем. После злополучной встречи с тем субъектом ни на йоту не подвинулось.
— Напрасно. При любых неприятностях надо находить расположение к творчеству и труду. Вы же обещали дать модель и рабочие чертежи на этой неделе…
Пермяков вскрыл пакет. В нем была газета, но незнакомая. Такую газету не получала комендатура. Прислали ее не зря. На первой странице был портрет Штривер а и его автобиографическая статья. Штривер вцепился в газету дрожащими руками, стал читать ее. «Попробуй теперь доказать, что совесть чиста», — горестно подумал он. Ведь в статье как бы его собственной рукой написано: «Передаю свое изобретение фирме…» Дальше шли слова, от которых у Штривера волосы поднялись дыбом. В газете сообщалось, что его изобретение хотят присвоить русские, которые заставляют его работать принудительно.
— Можете арестовать меня. Факт из ряда вон выходящий, — ответил Штривер и опустился на диван — ноги его подкосились.
— Детский разговор — признак политической незрелости, — вразумлял Пермяков перетрусившего изобретателя. — Продажа творчества иностранной державе— дело совести. Вы продали не государственную тайну, а свой ум и честь.
— Честь свою я не продавал! Опутала меня та ведьма — Гертруда, — оправдывался Штривер.
Он рассказал, как она угощала его, но как была написана эта статья, не помнил.
18
Дом, в котором квартировала Гертруда Гемлер, после ее ареста пустовал. Ставни закрыты наглухо и заложены на внутренний запор. Двери были заперты на автоматические замки. Ключи от них хранились в магистрате.
Дом не охранялся. Формы ради поручили старому дворнику Хейнеману присматривать. В первые дни старик вроде пекся о нем, подходил рано утром к дверям, пробовал запоры, потом стал забывать, а в последнее время поглядывал только издали. «Никто не откусит угла», — подумал он, махнул рукой и забыл, что ему надо присматривать.
Когда Любек по секрету рассказал Хейнеману о побеге Гертруды, старик опять стал присматривать за домом. Он даже насторожился, когда Любек сказал, что где-то скрывается партнер Гертруды.
На третью ночь после безуспешного побега Гертруды из тюрьмы Хейнеман, посасывая трубку в парадном одного дома, услышал шелк автоматического замка в особняке Гертруды. Об этом он сказал Любеку. Тот несколько раз подходил к дому, прислушивался, но никаких признаков жизни в нем не уловил. Хейнеман доказывал свое.
— Какая дверь щелкнула? — спросил Любек.
— Не мог определить.
— Вышел кто или вошел?
— Не видел, я только слышал, — повторял старик.
— Что же нам делать? — посоветовался Любек.
— Зайти в дом. Может, кого потянуло туда.
— Потянуло… Ты, старик, точно мыслишь, — с ухмылкой проговорил Любек. — Надо только сообразить, как войти, и подумать, как выйти. Может и так случиться, что на пороге дышать перестанешь. Без следователя и понятых в дом войти нельзя, да и ключей нет…
Любек пошел к Пермякову и предложил выпустить из тюрьмы Гертруду. Выдумка молодого милиционера хотя и проста, даже наивна, но комендант одобрил ее и приказал Елизарову заняться этой операцией.
