силы русских создавали видимость наступления на центральном направлении. Летчики-разведчики доносили, что со стороны Берлина на Гендендорф идут эшелоны с разным имуществом и людьми.
Корпус двинулся ночью. Танки и самоходные пушки в некоторых местах проскочили линию обороны. Кавалерия ринулась в прорыв. Майор Пермяков, заменивший павшего Орлова, командовал полком, перед которым была поставлена задача занять вокзал. Эскадрон Елизарова пробивался к мосту.
Немцы-железнодорожники не ожидали русских. Они по путям ходили с лампочками, переводили стрелки, принимали поезда. Когда на станцию ворвались русские танки и конница, немцы разбежались. Пермяков с казаками вошли в вокзал, заняли диспетчерскую. Там оставался только один старичок. Вид у него был жалкий. Бледное худое лицо, изборождённое морщинами от глаз до шеи, подергивалось. Под острым подбородком выступал большой кадык. На верхней трясущейся губе ерошились жиденькие белые усы.
— Что происходит на линии дороги, отец? — спросил Пермяков по-немецки.
— Идут сюда поезда, — прохрипел старик.
— Принимайте, только о нас не говорите.
— А кто будет принимать на путях? Крушение произойдет, — уныло проговорил старый железнодорожник.
— Сейчас кого-нибудь найдем, — послал Пермяков бойцов искать путейцев.
Немного погодя они привели машиниста Зельберга, дюжего человека лет шестидесяти.
— Сохраните любовь к своим соотечественникам, — сказал Пермяков после короткого знакомства с ним, — а то могут быть жертвы от крушения. Долг железнодорожника — предотвратить.
— Понимаю, — проговорил угрюмый машинист и пошел с русскими солдатами выполнять долг перед своими соотечественниками.
За два часа Зельберг принял двенадцать поездов и исчез…
Эскадрон Михаила проскочил к мосту, дугой перекинувшемуся через Эльбу. Элвадзе соскочил с коня, опустил тонкий полосатый шлагбаум, поднял над ним красный флаг, торжественно произнес:
— Отступление господину фрицу запрещено. Открыт прием в плен.
Занялась заря. Перед казаками раскрывалась панорама города. То и дело раздавались выстрелы.
К мосту на всех парах мчался поезд. Бешено гудел гудок. На дверях вагонов трепетали белые флаги. Вот он уже в двести-ста метрах, но паровоз не сбавлял хода.
Михаил не понимал, что за оказия. Или машинист не видит красного флага, или тормоза испортились. Вот поезд совсем близко. Его остановить нечем. Стрелять казаки не решались — белые флаги выброшены из вагонов.
Поезд мчался напропалую. Вел его машинист Зельберг. Паровоз на полном ходу стукнул стальным лбом шлагбаум, переломив его, как тростинку, и, уменьшая ход, проскочил на мост. Из вагонов забили пулеметы.
Элвадзе схватился за грудь: пуля, пущенная из последнего вагона отчаявшимися эсэсовцами, попала в парторга. Элвадзе одной рукой обхватил древко развевающегося красного флага, приказал Михаилу Елизарову:
— Знамя не опускать.
Михаил взялся за древко. Вдруг резануло в правую руку. По древку потекли струйки крови. Он схватил его левой рукой.
Элвадзе, держась за Михаила, силился стоять. Но колени подкашивались. Цепляясь за грудь казака, он опускался все ниже и ниже.
— Крепись, брат, нельзя умирать. Победа близка, — утешая друга, говорил Михаил. — На том берегу уже солдаты союзников.
Но победа доставалась тяжело. Смерть подкараулила парторга эскадрона, а его командира ранило в четвертый раз, и теперь ранение было тяжелым: из раздробленной разрывной пулей руки Михаила густо стекала кровь.
Подбежали Кондрат Карпович и Вера. Старый казак взял из руки сына красный флаг, тревожно проговорил:
— На этот раз, кажись, крепко задело тебя.
Увидев искалеченную руку Михаила, Вера бросилась к нему, стала перевязывать. В сознании девушки теплилась единственная мысль: «Только бы не умер». По ее щекам катились слезы. Сколько сот раненых перевязала она, но никогда руки ее так сильно не вздрагивали, как сейчас.
У Михаила помутилось в глазах. Помутилось не от боли, а от ужасной мысли, что он теперь не сможет взять боевого клинка, не сумеет сесть за весла, чтоб покататься на родной реке.
В глазах мерещилась рябь Дона, какой она бывает во время тихого степного ветерка. Не таскать больше бредень с донскими лещами и судаками. Не рвать яблок и груш, не стрелять в затоне уток. Лицо Михаила побледнело.
— Не поддавайся, Мишутка, горю. Выйдешь из госпиталя — глядишь, и война кончится. Я до конца буду рубать, чтобы наша фамилия до победы дошла.
Вера растрогалась, слушая слова старого казака. Она думала о том, что по выдержке и сердечности отец и сын очень похожи друг на друга. Закончив перевязку, Вера вытерла бинтом лицо Михаила, не смущаясь Кондрата Карповича, сказала молодому казаку.
— Не отчаивайся, родной. Кончится война — будем вместе.
Михаил покачал головой. Ему было больно от сознания, что его, мужчину, утешала, жалела девушка. «Из любви или жалости хочет она делить со мной, безруким, тяжкую участь?»
К мосту подошел танк. Из него вышел Пермяков — на коне передвигаться было опасно. Он бросился к Михаилу. Посмотрев на забинтованную руку казака, все понял. «Да, — грустно подумал командир полка, — сколько верст прошли, а на этой споткнулись. И Элвадзе и Михаил…»
— Садитесь, Михаил Кондратьевич, в танк, провезут до вокзала, оттуда на аэродром, — сказал Пермяков. — Я попрошу командование отправить вас к знаменитому хирургу Благоразову — он теперь в Москве. Дадим телеграмму.
Михаил совсем побелел, обессилел от потери крови. Как ни старался превозмочь одолевающую слабость, не устоял. Цепляясь за плечо Веры и судорожно скользя рукой, свалился на землю.
— Не сдавайтесь, Михаил Кондратьевич, — нагнулся Пермяков над ним. — Вы геройски воевали. Жив буду — обязательно встретимся.
Михаила отправили. В городе раздавались выстрелы — гренадеры генерала фон Германа еще сопротивлялись, но песня их уже была спета. Из подвалов они выходили с белыми флагами.
Наконец все утихло. Полк выстроился на городской площади, вокруг только что вырытой братской могилы. Возле нее кавалеристы держали коней погибших.
Пермяков с черной лентой на рукаве стал у гроба Элвадзе, окинул печальным взором братскую могилу. Глухо, но четко прозвучал в торжественной тишине голос командира.
— Нелегким было начало нашего похода, — сказал Пермяков. — Нелегок и его конец. К победе подступаем с тяжелым уроном. Прощаемся сегодня с бесстрашным воином — парторгом Элвадзе. Он достойно воевал, был смел духом и чист душой. Такими мы знали и тех, кто лежит сегодня с ним рядом. Вечная слава вам, верные сыны партии.
Раздался многозвучный оружейный залп — последняя почесть.
12
На тихом московской улице, по которой не ходят ни трамваи, ни троллейбусы, в углублении двора буквой «П» стоит трехэтажное здание. В нем размещается госпиталь для тяжело раненных. Недавно переименовали его в хирургический институт, а негласно называли «институтом Благоразова».
Под окнами здания, шелестя листьями, стоят десятилетние липы, переселенные из подмосковных лесов, пестреют клумбы цветов.
