кресло, широкое и глубокое, как кузов автомобиля. Пермяков перевел взор с нее на профессора. Что ответить ему?
— Свобода по-разному понималась у вас в Германии. Боролись за нее Карл Либкнехт и Роза Люксембург и поплатились жизнью. Погиб за свободу и Эрнст Тельман. Теперь несет знамя свободы Вильгельм Пик. Какое же ваше мнение о свободе? — Пермяков обвел глазами посетителей.
Немка достала из потертой сумки газету и, волнуясь, сказала:
— Вот она, моя свобода. Ее описал сам Геббельс. Прочитайте, пожалуйста.
Пермяков стал читать: «Эта изменница Гертруда Гельмер, выученица Клары Цеткин, продалась Советской России и подрывала наше государство, предавала интересы новой Германии».
— То есть нацистской Германии, — пояснила Гертруда. — Десять лет я мучилась за колючей проволокой. Сидеть бы мне до смерти, если не подул бы ваш ветер с востока.
— Подул ветер с востока, собирают плоды на западе, — проговорил пожилой рабочий, коммунист Больце.
— Правда, правда! — подхватила Гертруда. — Плоды налицо: и над нашей Германией зардело знамя свободы…
Пермяков, беседуя с первыми посетителями, пригласил их в зал. Все стали рассматривать портреты.
— Это Фридрих Второй? — спросил комендант, показав на большой портрет.
— Да, Фридрих Великий, — добавил профессор Торрен. — Выдающийся полководец, герой семилетней Силезской войны.
Майор Пермяков, изучавший историю в Московском университете и освеживший свои знания на недавних курсах, почувствовал в словах профессора фальшивую гордость. Он посмотрел на него, и, как бы уточняя ответ ученика, поправил:
— Фридрих Второй — жестокий колонизатор. Он отнял у Польши Силезию, затопил в крови силезское восстание ткачей.
Гертруда сочувственно произнесла:
— Правильно…
Профессор Торрен поморгал воспаленными веками, откашлялся. Слишком уж резкая оценка дана Фридриху Великому этим русским офицером. Но спорить с ним не решился. Торрен посмотрел на Пермякова, на портрет Фридриха и подумал: «Разные взгляды на вещи». Не вдаваясь в спор, он решил примирить эти взгляды:
— Силезское восстание — это лишь эпизод истории.
— Эпизод памятный: взрыв народного гнева, — заметил Пермяков. — Помните, как описывает его Гауптман в драме «Ткачи»?
— Великолепная драма! — заметила Гертруда. — Ее очень хвалила Клара Цеткин.
Профессор Торрен почувствовал, как пошатнулся его довод. Драма «Ткачи» — действительно суровый приговор немецким завоевателям. И чтобы как-то выйти из затруднения, пояснил:
— Хранитель этой коллекции портретов — генерал Хапп. Он прославлял вместе с Геббельсом то, что было на руку Гитлеру в походе на восток.
— А это генерал Людендорф, — показал Больце на другой портрет. — Этого палача я лично помню.
— Зачем же так резко? Людендорф был крупным военно-политическим деятелем, — заметил Торрен.
— Людендорф? Он был главой контрреволюционного заговора 1920 года, — возразил Больце и, посмотрев на другой портрет, спросил: — А что вы скажете о Носке?
— Я часто слушал его выступления на социал-демократических собраниях, — не без гордости сказал профессор Торрен. — Носке был символом коалиционного сотрудничества…
— С буржуазией, — добавил Больце. — Носке социал-предатель, душитель свободы, получивший от нас кличку «Кровавая собака». Он затопил в крови пролетарский Берлин и матросский Киль. По его милости были убиты Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Не зря Гитлер назначил ему пенсию.
Пермякову стало ясно, как относятся к свободе первые посетители комендатуры.
На стенах висело еще десятка два портретов ревнителей германского империализма.
— А портретов поистине великих немцев — Гёте, Бетховена, Гейне, Маркса, Энгельса нет, — заметил Пермяков с сожалением.
— Не по нраву пришлись они Гитлеру, Геббельсу и их приспешникам вроде владельца этого дома генерала Хаппа, — проговорила Гертруда.
— Не по духу, — добавил Больце. — Мы, коммунисты, в тайных кружках иногда говорили и об учебниках, фальшиво написанных нацистскими историками.
— Да, они фальсифицировали историю, — заметил Пермяков. — Честные ученые Германии напишут ее заново.
— Господин майор, — как бы спохватился профессор Торрен, — почему вы не назвали в числе наших великих людей Гегеля?
— Гегель, конечно, великий философ. Эпигоны даже считают его «абсолютный дух» венцом человеческой мысли. Мы на семинаре разбирали книгу одного немецкого философа «Диалектика понятий Гегеля». Он называет учение Гегеля вершиной разума…
— Позвольте, это же мой труд! — воскликнул профессор.
Пермяков удивился, встретив автора-идеалиста, но не стал говорить о его книге, не хотел огорчать философа при первой встрече.
Больце посмотрел на свои карманные часы и заговорил о насущных делах. В городе нет хлеба, не работают магазины, школы, молчит радио. Беседа затянулась. Под конец Больце сказал:
— Господин комендант, мы уполномочены рабочими — коммунистами и социал-демократами сообщить вам о нашем желании действовать совместно…
— Я искренне удивлен, — перебил его Торрен. — Я лидер социал-демократов и считаю, что вы, господин Больце, неправомочны делать такое заявление.
— Я говорю, господин профессор, от имени коммунистов и тех социал-демократов, с которыми мы более пятнадцати лет вместе работаем на заводе. Они высказались за объединенные действия.
— Этот вопрос является компетенцией нашего руководства, — настойчиво возразил профессор Торрен.
— Не спорю, — спокойно отвечал Больце. — Но воля рядовых членов может быть хорошей предпосылкой для такого разговора.
— У нас с вами нет общей платформы, — отрицательно покачал головой Торрен. — Чья программа будет принята? Кому будет принадлежать лидерство? — Он посмотрел на Пермякова и замолчал.
Гертруда внимательно слушала этот спор, но не вмешивалась. Ей хотелось знать мнение коменданта. В тревожном молчании ждал ответа и профессор.
— Этот вопрос решайте сами, находите общую платформу, — сказал Пермяков. — Наша комендатура будет приветствовать и поддерживать демократические решения рабочих, их передовых организаций — словом, народную демократию.
— Если так — идеально! — восторженно произнес профессор. — Я так и передам своим единомышленникам.
— Передайте всем жителям города, — продолжал Пермяков, — пусть они проводят собрания, митинги и решают, какую программу принять для возрождения демократии. Советское командование — за неограниченное волеизъявление трудового немецкого народа.
— Мы так и ожидали! — обрадовался Больце. Он был уверен, что именно такой образ жизни и установится в его родном городе, обновленной стране. Когда товарищи посылали его к коменданту, они просили сказать, что коммунисты засучивают рукава, чтобы возродить свободную жизнь, и надеются на помощь советских властей.
— У нас с вами полное совпадение планов действий, — отвечал ему Пермяков.
Профессор Торрен, наоборот, сомневался в помощи победителя: «Какое дело завоевателю до того, есть хлеб или нет его у народа — вчерашнего противника». О власти народной и мысли не допускал
