профессор. Он рассчитывал только на просветительную деятельность социал-демократов под контролем советских властей. Теперь ему стало ясно, что русские не держат камня за пазухой. Профессор протянул руку Пермякову и сказал, что легло на душу в последнюю минуту:
— Я благодарен вам.
Надо бы уже уйти, но он опять опустился в глубокое кресло. Ему хотелось еще поговорить, и он спросил коменданта:
— Следовательно, понуждений к объединению наших партий не будет?
Пермякову показался этот вопрос излишним. Ведь он четко и ясно сказал об этом.
— Наш принцип — убеждать, а не понуждать, — терпеливо разъяснял он. — Я могу только сказать: коммунисты правы, что борются за единство рабочего класса. Двупартийная система всегда раздробляла пролетариат и приводила к историческим несчастьям. Последним из них был фашизм.
— Я с вами согласен, господин комендант… — проговорил Торрен.
— Так в чем же дело? — спросил его Больце. — От добра добра не ищут. Соберемся за круглым столом, посовещаемся, созовем объединительную конференцию и обратимся с предложением к высшему руководству.
— Я согласен в том, что фашизм — наше историческое несчастье, — пояснил Торрен, — но я за многопартийную систему как основу демократии.
Профессор Торрен стал смелей и искренней. «С русскими, пожалуй, можно во весь голос говорить», — подумал он, взглянув в открытые глаза Пермякова. Комендант показался старому немцу чрезвычайно любезным. Профессору хотелось еще побеседовать с майором. Но о чем? Нашлась мысль — о своей книге. У Пермякова, наоборот, не было желания пускаться в философию. Но профессор неумолимо расспрашивал его о своей книге.
— Детально мне, признаться, некогда разбирать вашу книгу, — оговорился Пермяков. — Могу лишь сказать, что в учебной практике мы пользовались вашей книгой как образцом современного идеализма. Книга антинаучная и, если хотите, вредная, разумеется с нашей, коммунистической точки зрения.
Профессор никогда не слышал таких резких слов о своем творчестве. Суровое суждение советского офицера он принял как выпад против него и с раздражением ответил:
— Я высоко ценю вашу компетенцию в области истории и политики, но ваши философские взгляды не внушают мне симпатии, а суждение о моей книге по меньшей мере некорректно.
— Такова уж судьба противников материализма. В этом мы не знаем компромиссов, — спокойно полемизировал Пермяков. — Вините Карла Маркса. Он первый выступил против идеализма.
— Вы, господин комендант, не Маркс, — уже гневно выпалил профессор.
— Конечно! — улыбнувшись, воскликнул Пермяков. — Я лишь рядовой ученик Маркса. Вы, профессор, не обижайтесь. У нас, в Советском Союзе, так говорят: друг спорит, недруг поддакивает. Я не хочу быть вашим недругом.
Больце сдержанно, без всякого злорадства, ухмылялся. Ему нравилась прямота Пермякова, сказавшего горькую правду о философии социал-демократа. А Торрену показалось, что комендант разбранил его за несговорчивость.
— Вы решили скомпрометировать меня, — проворчал профессор, — за то, видимо, что я не принимаю предложения коммунистов.
Пермяков крайне удивился; профессор оказался эдаким большим ребенком, неправильно понимающим критику.
— Самое правильное дело, господин профессор, смело говорить правду, — тем же дружеским тоном продолжал майор. — В этом наша сила. Эту силу мы, советские люди, называем критикой.
— Я не советский человек. Ваш метод жизни не может относиться ко мне, — в голосе Торрена уже послышались нотки неприязни. — Критика — бич, она применима только к нерадивым.
Эти слова еще больше удивили Пермякова. Какое неправильное понимание истины! Он хотел махнуть рукой, подумав, что вразумлять старого идеалиста так же бесполезно, как поливать высохшее дерево. Это сравнение напомнило Пермякову высказывания гения о критике, и он сказал об этом:
— Вы знаете, что ваши великие соотечественники Маркс и Энгельс сказали о критике? Они говорили, что каждый принцип и каждое направление становятся тем сильнее и неотразимее, чем беспощаднее освобождают их путем критики от ненужных наростов и экстравагантностей, подобно тому как дерево становится крепче и приносит лучше плоды, когда вовремя срезают его отсохшие ветви.
Слова «сильнее и неотразимее» врезались в сознание Торрена. Может ли он, седовласый профессор, считать себя сильным и неотразимым? Философ глубоко задумался. Он почувствовал в словах русского полемиста правду. Однако же примириться с его критикой он тоже не мог заставить себя, как не мог бы переродиться, перечеркнуть свое творчество. Признать, что майор в чем-то прав, значит поднять белый флаг; возразить — не находил точки опоры. В таком случае лучше промолчать. И, ничего не говоря, он направился к двери.
— Профессор, до свиданья, — сказал Пермяков вслед Торрену. — Заходите побеседовать.
— Расхолодили вы философа, — заметил Больце.
— Будет теперь примочку класть на голову, — протянула Гертруда.
— Садитесь, товарищи, — сказал Пермяков коммунистам. — Подумаем вместе о начале начал. Мне кажется, перво-наперво надо подобрать работников редакций, газеты, радио и призвать народ восстанавливать жизнь в городе, обратиться к специалистам. Без населения мы ничего не сделаем.
— Специалисты забились в норы, — с обидой сказал Больце. — Я разговаривал с одним крупным инженером. О работе и слушать не хочет.
— Как его имя? — спросил Пермяков.
— Штривер.
— Попросите его зайти ко мне. До свидания.
Поздно вечером в кабинет коменданта вошли два молодых человека. Один из них поздоровался, назвал свое имя — Любек. Другой, чем-то возбужденный, сразу стал возмущаться. Лицо его было красное, потное, будто он только что выскочил из горячей бани.
— Безобразие, товарищ комендант! Когда же нам, рабочей молодежи, дадут права, — выпалил он как из пулемета. — При Гитлере нас, рабочих парней, держали в черном теле, частенько дубасили. И сейчас закрывают нам дорогу.
— Во-первых, здравствуйте. — Пермяков подал руку и назвал свою фамилию.
— Извините, сгоряча получилось. Вальтер, — назвался посетитель.
— Садитесь, пожалуйста, господин Вальтер.
— Называйте меня «товарищ», как члена Союза свободной молодежи.
— Есть уже такой союз?
— Есть. Сегодня я организовал. Меня выбрали председателем.
— Как это вы организовали?
— Собрали мы с ним, — указал Вальтер на Любека, — рабочих парней, выработали манифест и подписали все.
— Манифест?! — удивленно воскликнул комендант. — Что же в нем написано?
— Вот что. — Вальтер достал листок. — Принимать в союз только рабочих и никого из членов гитлерюгенд.
— А молодых крестьян принимаете?
— Нет. Они частные собственники…
— А девушки могут вступить в ваш союз? — спрашивал Пермяков.
— Нет. Ненадежные люди: будут в церковь ходить.
— Скучно будет в вашем союзе, товарищ Вальтер. Вы знаете, что такое комсомол?
— Знаю. Комсомольцы — все бедняки, не ходят в церковь, без разрешения милиции не имеют права жениться.
— Нет, не бедняки, — улыбнулся Пермяков. — Они имеют свои издательства, газеты, журналы, театры, стадионы. И всем этим пользуются коллективно.
— О коллективности я знаю, — перебил Вальтер коменданта. — Коллективно и с женами спят.
— Эти ваши басни идут от Геббельса, — покачал головой Пермяков. — Надо бы вам послушать
