— Увы, она отбыла в пределы праотцов.
— Вам ее жаль?
— В общей сложности жаль. Я лишился богатого приданого.
— И вас не судили за смерть жены? Неужели вы не любили ее?
— Я уважал ее за то, что было отведено ей природой.
Курц ухмыльнулся, считая, что ответил красиво.
Вера с изумлением смотрела на самодовольное лицо собеседника. Беседуя с ним, она улавливала в нем еще одну уязвимую черту — самолюбие.
— Вы испорченный человек. Живете вчерашним днем. Неужели не волнуют вас никакие новые помыслы?
Курц вздохнул: затронуто больное место. Его заветные помыслы разбиты, исковеркано единство цели.
В детстве и ранней юности он увлекался техникой. Мечтал стать изобретателем, конструктором. Он окончил техническое училище, поступил в институт и пристрастился к машиностроению, но «Гитлерюгенд» сбил его с пути, окунул его в купель войны. Потом Курц стал анфюрером: вожаком курсовой организации. Честолюбие, вождизм, впитываемые нацистами, стали его идеалом.
— Помыслы мои были красивы, — в голосе Курца зазвучали нотки разочарования. — Я мечтал сконструировать небольшую машину-универсал, которая работала бы. на любом топливе и делала бы все: плуг снял — косилку прицепил или картофелекопалку. Снял картофелекопалку — приставил корморезку или молотилку…
Вера стала смотреть на него с сожалением. Она переменила тон:
— Ваши слова напомнили мне изречение Шиллера: «Молоко смиренных помыслов ты превратил во мне в бродящий яд дракона». Так и ваши смиренные помыслы нацизм превратил в бродящий яд.
Курц никогда не слыхал такой понятной и жестокой характеристики. Ему стало обидно и больно. Он не мог даже возразить — очень уж сильные слова. У него затряслись руки: не мог вынуть спички из коробки.
— Вы не волнуйтесь, — мягко сказала Вера.
Эти простые слова как-то отрезвляюще подействовали на Курца… В его груди стала рассасываться желчная накипь злой горечи. Ему казалось, что умная русская девушка говорит неспроста.
— Вы можете принести людям большую пользу, если вернетесь к своим помыслам и изобретете свой «универсал». Вы только представьте: ваша машина во всех странах, на ней весь мир будет читать ваше имя.
Курц неотрывно смотрел на красавицу девушку и думал: «Значит, русские не считают меня врагом, если их сотрудница так говорит».
— Вы мне очень нравитесь, — буркнул он.
Вера повела плечами и ответила Курцу:
— А мне не нравится это ваше скоропалительное признание.
Курц моргнул глазами, взялся за лоб, поняв, что сказал невпопад. Он хотел сказать потоньше, но получилось грубо. Надо было признаться изысканно, галантно. Курц повел бровью — официант сразу понял и подал вина. Курц почтительно поклонился Вере, протянул руку к рюмке, предложил выпить и манерно проговорил:
— Вы меня не так поняли. Я глубоко взволнован. У меня еще в жизни не было таких счастливых минут, как сейчас. Выпьем за бесконечность таких минут.
Вера подняла рюмку, но пить не стала. Подошел Вальтер и сказал, что завтра опять будет выступление молодых талантов. Вера протянула руку Курцу и сказала, что ей пора домой.
Курц встал, красиво отвесил поклон и, как молитву, сладким голосом произнес заученные для подобных случаев строчки:
Вера не хотела ни огорчать Курца, ни обнадеживать. Она подумала, как бы лучше отказаться. Слова нашлись, удачные сверх чаяния. Пригодились упражнения по немецкому языку — чтение «Фауста», заучивание отдельных строк. В тон Курцу она сказала:
— Браво! — воскликнул Вальтер. — Курц остался с носом!
Ох, как ненавидел Курц Вальтера! Раньше он, анфюрер, вырвал бы его язык, а теперь даже пинка не может дать. Промолчать тоже неприятно: поддел его противник. Проглотив обиду, он ухмыльнулся и отпарировал:
— Твоя реплика — попытка грача спеть по-соловьиному.
Вальтер не остался в долгу за прошлые обиды: все-таки сунул кулак под нос противника:
— Довольно ехидствовать, юнкерской курицы племянник. Прошел ваш праздник. Теперь не вы двигаете нами, а мы — вами.
У Курца чуть сердце не лопнуло от злости. Так осрамили его! Да кто? Сын кочегара. Он так не оставит, отомстит этому Мелкозубке.
— Вы видели? — подскочил Курц к Елизарову. — Кулаки распускает лидер свободной молодежи. Я с уважением к нему, а он ко мне, как фашистский молодчик.
— Я поговорю с ним, — пообещал Елизаров.
Подошла Вера.
— Ты пойдешь? — спросила она Михаила.
— Я еще посижу. Ты иди с Тахавом.
В кафе стало тихо. Засидевшиеся посетители мирно разговаривали. Даже рыжий бравер после дубинок молчал, заливая боль водкой. Михаил беседовал с поздней посетительницей. Она без стеснения объяснилась:
— Я свободная девушка. Зовут меня Эльза.
Она думала: после этих слов молодой человек заинтересуется ее родителями, их состоянием, какое приданое за ней. К удивлению Эльзы новый знакомый спросил ее о другом.
— Вы работаете?
— Нет, я учусь. Мне посчастливилось поступить в берлинский пединститут. Приехала на каникулы, — показала Эльза удостоверение.
— Вы генерала Хаппа знаете?
— Этого изверга? Как же. Служила у него… — Эльза догадалась, что молодой человек узнал ее. — Его осудили и посадили в тюрьму. Мне кажется, я где-то видела вас.
— Вы переводчица генерала Хаппа?
— Вспомнила! — воскликнула Эльза. Вы тогда приезжали в штаб нашей армии парламентером. Какая неожиданность! Вы теперь штатский? Чем занимаетесь?
— Изучаю немецкие нравы. Расскажите, как вы попали в институт?
— Это очень интересно, — сказала Эльза. — Только сегодня поздно. Давайте встретимся в другое время и при иных обстоятельствах.
На другой день Михаил рассказал коменданту все, что случилось в кафе. Пермяков отчитал его. Он не
