Мгновенье славы настает… Год 1789-й

что “если самодержец требует произвольной власти над животом и имением народа, то он деспот, и народ по законам естества и благоразумия имеет право противиться насилию”; что деспот “взирает на своих подданных, яко на подлых рабов, яко на создания иного и худшего вида”.

Руссо

Руссо объяснял публике, что“бывало много добрых отцов семьи, но вряд ли было десять человек, способных к управлению себе подобными”; тем же, кто верит в хорошего монарха, отвечено:“Монарх никакой причины не имеет их (народы) любить”.

Особенно дерзкие сочинения великих французов распространяются в рукописях: аббат Рейналь, к примеру, смеется над тем, что Екатерина II предпочитает именоваться монархиней, а не самодержицей, а подданным не велит называться рабами:“Долго ли будут русские, несмотря на всю их отсталость, принимать слова за дела?” Один из российских церковных иерархов восклицает:“Письменный Вольтер становится у нас известен столько же, как печатный, и сокровенными путями повсюду разливается его зараза”; дворяне, грамотные купцы и крестьяне, жители Поволжья, далекой Сибири, все, кто может, — читают, знают наизусть: число изданий не только больше, чем в Европе, иные книги публикуются чаще, чем во Франции.

Вслед за сочинениями — новые просвещенные гости и корреспонденты: Мерсье де ла Ривьер, “немец-француз” Гримм, постоянно извещающий Екатерину обо всех главных политических и культурных событиях Европы. Мало того, мыслитель и писатель Бернарден де Сен-Пьер (автор чрезвычайно популярной в ту эпоху повести “Поль и Виргиния”) вообще верит, что золотой век начнется на громадных пространствах России, и мечтает основать “утопическую республику свободных общин” где-то за Уральским хребтом…

Автора “Поля и Виргинии”, правда, сочли в России не совсем нормальным; сурово отозвался о рабстве русских крестьян и аббат-путешественник Шапп-д'Отрош. Однако отдельные неблагоприятные суждения тонут в общем гуле просвещенных восторгов.

Екатерина сама отвечает аббату — и ее ответ, доказывающий, как хорошо живут русские люди даже в рабстве, популяризируется друзьями-просветителями. Дидро отправляется к Рюльеру и берет с него слово — не печатать свои разоблачения насчет переворота 1762 года до кончины Екатерины II (действительно, его книга вышла лишь в 1797 году, когда ни Екатерины, ни автора уже не было в живых).

Могучая армия разума, не боявшаяся монархов и феодалов, приветствует “северную Семирамиду”: странное, уникальное явление?..

Разве Вольтер, Дидро не знают, что нелюбезный Людовик XV — монарх все же куда менее всевластный, чем Екатерина II?

И разве Екатерина не скажет спустя многие годы, что “Энциклопедия” имела всего две цели: уничтожить христианскую религию и королевскую власть?

Расхожее объяснение этих удивительных контактов — что философы были обмануты, “подкуплены” и что Екатерина желала создать в Европе выгодное общественное мнение, которое уравновесило бы неприятные подробности ее прихода к власти.

В подобных суждениях, конечно, немалая доля правды. Уточнив, скажем, что это — правда, только правда, но далеко не вся правда… Екатерина и просветители действительно обманывали друг друга; царица действительно писала Вольтеру (а он как бы верил):

“В России подати столь умеренны, что нет у нас ни одного крестьянина, который, когда ему вздумается, не ел бы курицы, а в иных провинциях с некоторого времени предпочитают курицам индеек”.

Обманывали, обманывались; но добавим, что обе стороны также и обманываться рады…

Философы, объективно готовя революцию, в то же время опасались террора и крови, искали в мировой истории, политике “смягчающие примеры”. В России же — просвещенная царица, да еще правящая в том краю, где народ совершенно не просвещен, “близок к природе” — в духе Руссо… Подобно тому как Бугенвиль и Кук в эти годы поражали воображение европейцев известиями о чудесных тихоокеанских островах, где будто бы царят всеобщее равенство и счастье, — точно так примерно смотрели и на Россию: огромный край, сама отсталость которого может обернуться положительной стороной и допустить социальные, политические эксперименты, ведущие к свободе, дающие положительный пример Европе. Дидро, правда, иронизировал; требовал, чтобы Руссо и другие “враги прогресса” точно указали, какие “дозы просвещения” достаточны, а какие уже вредны; однако насчет России почти готов был согласиться с оппонентами…

Бывают заблуждения куда более ценные, чем иные истины. Ценные тем, что стимулируют общественную мысль, двигают ее вперед. Царица же, при всем своем несомненном цинизме, также была не лишена определенных иллюзий. Правящему дворянскому слою в России необходимы многие достижения культуры, цивилизации; без новых мануфактур и школ, без кораблей, мостов, пушек, без занимательных книг и шедевров искусства уже немыслимо сильное, блестящее дворянское государство.

Екатерина II мечтала срывать плоды просвещения, но плоды “съедобные”, безопасные для обитателей дворца. Не сокрушающие режим, но постепенно улучшающие, облагораживающие…

Царице казалось, что ввиду отставания России от Франции и других европейских стран еще не скоро появятся такие опасные “спутники прогресса”, как стремление к свободе, ненависть ко всем формам деспотизма. Поэтому, хорошо зная, что Вольтер и Дидро враги своего короля, своей церкви, что они уже отсидели во французских тюрьмах, Екатерина тем не менее надеялась, что в России они не скоро найдут столь же дерзких последователей; зато покамест их ум и влияние, их “прирученные идеи” могут быть использованы для укрепления просвещенного самодержавия.

“Екатерина II, — записал Дидро, — является, пожалуй, первой государыней, которая искренне пожелала сделать своих подданных образованными”.

Во множестве российских библиотек, в старинных книжных собраниях, в архивах до сих пор можно встретить тома или рукописи двухсотлетней давности со славными французскими именами — память о фантастическом союзе самодержавия и просвещения.

Перелистывая те страницы, мы, люди XX века, частенько улыбаемся над наивными предками: действительно, поражает их неуклонная вера в благое просвещение, которое может исправить и улучшить дела на земле. Во множестве книг и статей легко найти рассуждения, что в тот день, когда на Земле будет 51 % грамотных, в ту пору наступит эпоха всеобщего блаженства и равенства; пусть в России конца XVIII века лишь 2–3 % людей умеет читать и писать и в стране всего один университет, Московский, тогда как во Франции 21 университет, а читать умеет каждый второй мужчина и четвертая женщина: не беда! Народы, не испорченные “ложным просвещением”, тем лучше воспримут истинное, которое получат либо от просветителей, действующих вопреки власти (как во Франции), либо от монарха-просветителя (как в России).

Мы-то в конце XX века хорошо знаем, что все не так просто; что фашизм явился на свет в очень просвещенных странах со 100-процентной грамотностью; что хотя в мире число грамотных в настоящее время примерно в полтора раза превышает число неграмотных, но до всеобщего счастья, благоденствия далеко. Более того, печальный опыт нашего века подверг сомнению и саму формулу — “чем просвещеннее, тем свободнее и счастливее”.

Как часто нам не хватает того “наивного оптимизма”, который был свойствен старым философам…

Но не слишком ли торопимся их опровергнуть, улыбнуться, посмеяться?

Пусть все оказалось в сотни раз сложнее, — но было бы преступной капитуляцией отречься от просвещения, действительно ведущего людей к свободе и счастью, — но только очень длинными,