от полных грудей Софии Лорен.
Но решающую роль сыграл нос. Дело в носе. Есть французское выражение, которое описывает любовь с первого взгляда – coup de foudre,[46] – которое я обычно перевожу, может быть, не совсем точно, как пронзенное сердце. Именно это я испытал при виде Авы, с добавочным элементом: coup de foudre par le nez. Мое сердце пронзил ее нос. Я влюбился. Головокружительно влюбился.
Она наполнила тарелку едой и пошла через зал к столику, стоявшему позади нас. Я обернулся, глядя на нее. Она остановилась у стула, прежде чем сесть, посмотрела мне прямо в глаза. Солнечные лучи из окон насквозь просвечивали тонкое белое платье между ногами. Не знаю, может быть, мне привиделось, но я, кажется, разглядел обрисованный солнцем холмик, поросший дивными курчавыми волосами, и это означало, что на ней не было трусиков. Реальность или галлюцинация – я никогда не видел ничего прелестнее, бросив запретный взгляд на сокровища, обретя на мгновение рентгеновскую проницательность. Потом она уселась. Я в потрясении допил восьмой стакан вина.
Глава 18
Я не так много выпил, всего около двух бутылок вина, но вскоре после видения того самого носа из жизни выпало почти полтора часа. Знакомое событие в моей пьяной карьере, но печень, должно быть, действительно размягчилась, если я переключился на автопилот даже после столь малого количества.
Очнувшись, обнаружил, что сижу в баре наедине с Бобьен, потягивая из стакана портвейн. Было уже половина девятого, на улице стемнело, в зале было сумрачно при двух горевших в углах лампах; стены окрашены в мрачный темно-красный цвет, годившийся для миллионеров девятнадцатого века, попивавших виски. Кругом стояли разнообразные диваны и кресла, создавая друг другу компанию. Я рылся в памяти, раскапывая, что туда просочилось за последние полтора часа. На поверхность ничего не всплыло. Видимо, я закончил ужин, выпил кофе, угостился десертом, после чего в какой-то момент оказался наедине с Бобьен, застав ее посреди монолога, возможно излагавшего историю жизни.
– …из-за этого я не раз убегала из дома. Когда мне перевалило за двадцать, жила в коммуне в лесах Орегона. Там все были вегетарианцами, постоянно меняли любовников…
Я вежливо кивнул – очень похоже на «Как вам это понравится»,[47] – но старался понять, что вокруг происходит, поэтому не уделял ей полного внимания. Проверил, не заблеван ли спортивный клетчатый пиджак. Нет. Очень хорошо. Шляпа валяется на полу, хотя в этом нет ничего особенно странного. Темные очки лежат в нагрудном кармане спортивного пиджака. Как ни удивительно, я себя чувствовал вполне трезвым, преодолев во время беспамятства алкогольное отравление, только внутри весь сжался, напрягся, не зная, как признаться Дживсу, что снова развязал практически без сопротивления и уже отключился. Даже не старался внушить ложное впечатление, будто пью за компанию. О боже, я обречен. Алкоголь меня погубит. Чтоб отбросить подобные мысли и вновь опьянеть, я прикончил стакан портвейна, но требовалось еще.
Мы с Бобьен сидели на диване оливкового цвета; она подобрала под себя соблазнительные голые ноги, одетая в элегантную серую юбку и персиковую тунику-безрукавку. Обнаженные плечи по-прежнему обнажены. Я заметил, что она сидит ко мне довольно близко. Отчаянно хотелось налить еще портвейна, только я не увидел бутылку. Бобьен продолжала нашептывать свой монолог, который было трудно прервать.
– …моя первая выставка в Париже имела огромный успех, но после тридцати я стала истеричкой, пошла к психоаналитикам.
– По-моему, да, – кивнул я. – Портвейна больше нет?
Она ткнула пальцем за мое плечо на столик с бутылками.
– Хотите еще выпить? – спросил я.
– Да, – сказала она.
Пилотируя себя к столику, я убедился, что основные моторные функции работают вроде нормально. Ноги прочно держали, рука властно и целенаправленно схватила бутылку портвейна. Я мысленно поблагодарил руки-ноги за примерное поведение, вернулся с бутылкой, наполнил стаканы.
– Спасибо, Алан, – поблагодарила она.
Хлебнув глоток, я почувствовал частичное возвращение прежней благословенной заторможенности и напомнил:
– Вы рассказывали о своем детстве.
– Мой отец был ужасным мужчиной. А я была необычайно прелестной девочкой.
Она положила ладонь на рукав моего пиджака. Никогда еще не подвергался я столь необычному совращению, тем более приближаясь к какой-то предпоследней грани. Хоть мои ощущения несколько притупились, я понял, что она иносказательно намекает на инцест и насилие – «события, произошедшие в детстве», «ужасный мужчина», «необычайно прелестная девочка» – и одновременно разыгрывает передо мной спектакль, чтобы вызвать жалость и внушить желание. Хорошо бы вернуться в забвение. Ей вообще не следует отказываться от психоаналитиков. Голова у меня шла кругом. Почему на свете столько людей, подвергшихся сексуальному насилию? Я, например, никогда не испытывал чувственного влечения к детям. Ну, один раз в океане мне необычайно понравилась девичья попка в купальнике, причем девочке было всего лет девять, но это была чисто эстетическая реакция, хоть и столь сильная, что до сих пор помнится. Тем не менее я, безусловно, не педофил, и если бы у меня была маленькая дочка, то не заходил бы к ней в комнату, как, видимо, делал отец Бобьен, и не совершал всяких гадостей. Бедняжка Бобьен!
– Какие у вас усы симпатичные, – прошептала она, стискивая мою руку. – Они мне очень нравятся. Люблю усатых мужчин.
Она в самом деле стояла на грани распада личности, хоть я точно не знаю, в чем эта патология заключается. Предположительно, дело как-то связано с ошибочно понятыми границами, что и проявилось в безумной исповеди и попытке соблазнения. Она слишком много мне о себе рассказала, став совсем беззащитной и уязвимой, перешагнув все границы. Но ладонь у меня на руке возбуждала. Прикосновение женщины, даже сумасшедшей, иногда очень сильно действует. Желание утешить ее – в сексуальном и эмоциональном смысле – пробудило мое собственное безумное понятие о рыцарстве. Кто-то должен спасти обезумевшую красавицу. Почему бы не я?
Впрочем, возникла классическая дилемма: надо ли брать женщину, которую можно взять, или следует добиваться той женщины, которую действительно хочешь? Я хотел Аву с ее замечательным носом, а если не получится, рядом еще остается Диана с грязными ногами.
Можно взять и Сигрид Бобьен, не рискуя получить отказ. Ладонь не отрывается от моего рукава. Она похвалила мои усы. Не сводит с меня влажных глаз. Зрачки были такие широкие, что почти уничтожили карюю радужку. Она сумасшедшая. Возможно, сидит на наркотиках. У нее очень красивые ноги. Она шепчет. Плечи упрашивают, чтобы их стиснули мои мужские пальцы. Я подумал, что она хороша в постели на свой истерический дерганый лад, хотя одновременно представилось, как она хватает нож для разрезания бумаги или ножницы и вонзает мне в глаз, пока я с ней лежу. Непонятно, почему представилась именно эта картина, но потом я задумался, не она ли выколола глаз Мангрову.
Несмотря на все предупреждения – шепот, непрошеная исповедь, признание в диагнозе психиатра, похвальба многочисленными любовниками, – лежавшая на рукаве ладонь манила, как сирена, на чей зов я готов был откликнуться. Всегда ошибаюсь в выборе партнерш, а времени передумать уже не осталось. Жизнь идет по кругу, вечно повторяясь, что подтвердили Ницше и Шекспир.
– Очень рад, что вам нравятся мои
