вчерашнем грязном буйстве… И уже почти нащупал.
– С большим удовольствием выслушаю, сэр.
– Ну… понимаете… – Как передать свои мысли и чувства? Мне пришла на ум некая притча. – По-моему, Дживс, вот как можно объяснить. Одно время я подрабатывал сиделкой, когда жил в Принстоне, и присматривал за двойняшками, девочкой и мальчиком лет пяти. Как-то мы играли, девочка пошла в туалет и через несколько минут пропела: «Я все сделала». Мне пришлось пойти, снять ее с унитаза, ничего страшного в этом не было. Но я никогда не забуду, как она объявила: «Я все сделала»… Твердо знала, что кто-то о ней позаботится, кто-то к ней придет. Конечно, в ту пору еще купалась в родительской любви, и, когда шла в туалет и кричала: «Я все сделала», – они прибегали, хвалили ее, она себя чувствовала важной персоной, чувствовала ценность своей маленькой жизни… Возможно, в такие моменты рождалось эго… она училась говорить «я», попадала под влияние иллюзии своей значительности. И мне очень грустно думать, как жизнь ее ломала в дальнейшие годы.
– Может быть, жизнь ее не ломала, сэр, – сказал Дживс.
– По-моему, жизнь каждого ломает.
– Не уверен в согласии с вами, сэр… Действительно не желаете совершить прогулку?
– Вы обещали выслушать!.. Я почти закончил, Дживс… Знаю, я грубиян… Просто хочу сказать, что, по- моему, слово «я» самое горькое и печальное в английском языке. Для меня оно означает неудачу, разочарование, разбитое сердце и смерть. Ничего нет хорошего в том, чтоб быть «я». А знаете, какое слово самое горькое и печальное в французском языке? Je[85]… Не знаю, как будет «я» на других языках… Стойте, уо по-испански. Хотя уо не так скорбно звучит. Возможно, поэтому латиняне почти все время в хорошем настроении. По-немецки Ich. Оказывается, язнаю иностранные языки лучше, чем думал. Ich звучит так будто они сами себе опротивели. Возможно, поэтому немцы совсем сумасшедшие. Впрочем, кажется, в последнее время стали немного получше. Вряд ли вновь доставят неприятности всему миру, хотя кто знает… Почти у всех народов бывают черные времена, но у них были слишком уж черные. В Америке в данный момент черные времена, потому что мы первые начали разогревать океаны и убивать все живое… Даже у скандинавов, идеальных в своем роде – чистые улицы, образцовое здравоохранение, активная сексуальная жизнь, – были черные времена, короткая эпоха викингов, но с тех пор они ведут себя очень хорошо.
– Как насчет прогулки, сэр?
– Ну ладно, пойдем.
Я не совсем высказал то, что хотел, но какой-то желчный комок умудрился выскочить, и это, наверно, пошло мне на пользу. Осталось лишь общее ощущение отчаяния, тщетности, безнадежности, одновременно вселенской и личной. Оно возникло при виде бежавшего трусцой еврея и достигло кульминации при воспоминании о девочке в туалете. Ох, ладно, я действительно идиот.
Мы вышли на прогулку, шагая по тропинкам, где никого не было. Вот что я скажу о своих коллегах- колонистах: возможно, они абсолютно безумны, но также весьма серьезно относятся к работе – целыми днями прячутся в мастерских и кабинетах.
По пути среди зеленых деревьев я почувствовал приближение сахарной атаки – спиртное взбаламутило кровь, – поэтому мы сели на упавший ствол дерева, чтобы я собрался с силами. Несмотря на сахар, лес и свежий воздух несколько облегчили душу, и я сказал:
– Вот как обстоит дело, Дживс. Главное в жизни
– Кажется, мудрый подход, сэр.
– Если я хочу любви Авы, то должен подумать о том, чтобы дать ей любовь. Вот на что я могу рассчитывать. А не наоборот.
– Очень хорошо, сэр.
– Я вам ничего не рассказывал, Дживс, но прошлой ночью мы с Авой… ну, сблизились.
– Рад за вас, сэр.
– Вы не считаете, что с моей стороны дурно говорить об этом?
– Нет, сэр.
– Ну, раз уж я признался, позвольте спросить у вас кое-что, как младший у старшего?
– Да, сэр.
– Вы замечали, что женщинам нравится, когда с ними грубо обращаются в спальне?
– Очень хорошо, сэр.
– «Очень хорошо, сэр» – не ответ на вопрос, Дживс!
– Да, сэр.
– Ладно, вы меня переупрямили. Простите, что поставил вас в неловкое положение, Дживс. Сегодня я просто комок нервов, и меня тревожит собственная манера заниматься любовью. Я не всегда слишком нежен. Фактически слегка склонен к насилию. Но атакую женщину, чтобы доставить ей удовольствие… По- моему, получается, что им хочется растления, как любому другому, и я могу это понять. Им нравится, чтоб их целовали, лизали, но это обычно прелюдия к растлению. Сильвия Плат [86] говорила, что каждая женщина любит фашиста, наступившего сапогом ей на горло. Трудно хорошо к себе относиться, когда ты играешь роль фашиста, если вы меня понимаете.
– Да, сэр.
– Кроме того, я исследовал область носа. Целовал его несколько раз. Как говорят: «Один раз – философ, два – извращенец». А если ты что-то сделал три раза или тысячу? Становишься извращенцем- философом вроде царя-философа?
– Не знаю, сэр.
– Я не возражаю против того, чтобы называться извращенцем-философом, хотя царь-философ, конечно, лучше.
– Согласен, сэр. Царь-философ гораздо предпочтительнее.
– Ну, сахар, кажется, стабилизировался, Дживс. Вернемся в особняк.
– Да, сэр.
Почти пришло время выпивки перед ужином, но я, охваченный новой волной тошноты, лег и пропустил ужин. Действительно, похмелье на весь день. Дживс сам пошел подзаправиться, и около восьми часов раздался стук в мою дверь. На миг я радостно подумал, что Ава вернулась пораньше, приподнялся на локте и крикнул:
– Входите, входите!
Это был Тинкл. Он вошел в комнату и, увидев меня, лежавшего в постели, спросил:
– Как ты?
– Все еще плохо после вчерашнего, если можешь поверить.
– Здорово тебя зашибло, – заметил он. – Я могу чем-то помочь?
– Да нет, все в порядке… Спасибо, что спросил. А
– Отлично. Хорошо пописал, теперь мы с командором направляемся ко мне в комнату виски пить, но ты, вижу, не в форме.
– Соблазнительно… Хотелось бы полететь с другой миссией от Федерации… Может, завтра?
– Конечно.
– Что слышно нового? Насчет скандала с тапочками ничего?
– Ничего, – подтвердил он. – Все тихо, спокойно. Ни пожаров, ни краж.
– Ну, желаю вам с командором хорошо провести время. Доложи ему, что сержант в больничном отсеке, завтра будет готов к несению службы.
– Ладно, – кивнул Тинкл. – Будь здоров.
Он покинул комнату. Страшно хотелось посидеть с ним, с командором, и, несмотря на дурные предчувствия, я ужасно тосковал по Аве. Странно тосковать по едва знакомому человеку, но я по ней тосковал.
Ничего не ел, только воду пил, что было, возможно, полезно для организма; свернулся в клубочек в постели с Хэмметом, Чандлером, Пауэллом. Они прекрасно заменяли живых людей – такие друзья заменяли их почти всю мою жизнь.
