— Каким способом? — спросил с недоверчивым видом Кричтон.
— Что вам до этого за дело? Я сделаю то, что обещаю, я сделаю даже более. Даете ли вы клятву?
В эту минуту Кричтон услышал подавленный вздох, такой же вздох, как предупреждавший его об опасности, которой он подвергался, когда необдуманно дал свое слово Генриху. Подняв глаза, он увидел устремленный на него взор Эклермонды. Он не мог ошибиться в значении этого взгляда.
— Клянитесь! — сказала суровым голосом Маргарита, уловившая многозначительный взгляд, которым обменялись влюбленные, и легко истолковавшая его. — Клянитесь! — повторила она снова.
— Никогда! — отвечал Кричтон.
— Хорошо же, — сказала Маргарита. — Я вас предупредила. Я была уверена, — прошептала она с выражением отчаяния, — что этот день будет для меня гибельным. Я не имела никакого зловещего предзнаменования, но я предвидела это событие. Мой собственный здравый смысл служит мне оракулом ожидающего меня добра или зла.
Этот разговор был прерван диким взрывом хохота шута Сибло, который, не заботясь о производимой им суматохе или об опасности от его проделок для дорогой посуды, покрывавшей скатерть, вскочил с дикими прыжками на самую середину стола, поместился на крышке одной из ваз, поддерживаемой тремя ножками, и принялся вертеться, описывая быстрые круги с проворством и непринужденностью самого опытного акробата. Удивив гостей своим искусством и поощряемый их громким смехом, он начал скакать, не нарушая порядка на столе, по блюдам и тарелкам с изумительной быстротой и при этом успевал дотрагиваться своей жесткой, небритой бородой до всех хорошеньких щечек дам, ему попадавшихся, не исключая даже Маргариты Валуа, и остановился только перед Эклермондой. Тут он начал хохотать и делать Генриху знаки головой, показывая вид, что испрашивает его мнения, можно ли эту девицу подвергнуть тому же отвратительному испытанию, которое перенесли прочие дамы, но, не получив никаких знаков одобрения со стороны монарха, он возвратился на свою вазу и там, как жрица Аполлона на своем треножнике, со множеством уморительных ужимок и одуряющей быстротой стал декламировать Искушение Святого Антуана. На последнем стихе он бросился кувырком со стола и исчез. Со всех сторон раздались восклицания одобрения. Что бы ни думало общество о песне, но этот опасный прыжок очень всех позабавил.
В то же время благородные вина, которыми беспрерывно наполнялись стаканы, начали производить свое действие. Глаза блестели, языки отяжелели, обращение потеряло последнюю сдержанность. Один Кричтон не принимал участия во всеобщем опьянении.
— Клянусь Богом! — вскричал король. — Мой храбрый шотландец, вы что-то сегодня не в своей тарелке. Вы не находите улыбки для прекрасной дамы, вы не удостаиваете вашим вниманием ужин Берини, а Вилькье и ваш собрат Ронсар скажут вам, что он не без достоинств, вы совершенно забыли бокал Самсона, хотя его сиракузское вино способно превратить кровь в пламя. Прошу вас, попробуйте его. Ваше задумчивое лицо мало гармонирует с веселыми лицами наших сотоварищей. Пусть ваши мысли искрятся, как наше вино, как прекрасные глазки, нас окружающие, потопите ваше отчаяние на дне бокала.
— Превосходное предложение, государь, — сказал д'Эпернон. — Кричтон или влюблен, или ревнует, а быть может, то и другое вместе. Он не ест, не говорит, не пьет, признаки — неопровержимые.
— Ба! — возразил Жуаез. — Он потерял или любимого сокола, или лошадь, или тысячу пистолей в игре, или…
— Он думает о своей дуэли с маской, — добавил Сен-Люк. — Он исповедался, приобщился, и священник наложил на него на эту ночь пост и покаяние.
— В таком случае, он потерял ужин, который, как красота Брантома, имеет все потребные качества, — сказал Вилькье с набитым марципанами ртом. — Я сожалею о нем.
— Или он потерял аппетит, — добавил Ронсар, — без которого ужин в Лувре немыслим.
— Или забыл рифму, — сказала Ториньи, — что очень легко может придать поэту печальный вид. Что вы об этом думаете, господин Ронсар?
— Или потерял сарбакан, — сказал Шико.
— Или щелкушку, — закричал Сибло.
— Или предмет, менее важный, чем то и другое, — любовницу.
В ответ на это замечание раздался всеобщий смех.
— Довольно насмехаться, — сказал король, смеясь вместе со всеми. — Кричтон немного печален, естественно, что его утомили сегодняшняя утренняя ссора и его упражнения в бальной зале. Однако же мы уверены, что он не совершенно лишился голоса и подарит нам одну из своих очаровательных круговых песен, которыми он привык оживлять наши ужины.
— Песню! Песню! — повторили гости, смеясь еще громче прежнего.
— Моя сегодняшняя песня нисколько не будет соответствовать вашему пиру, государь, — грустно отвечал Кричтон. — Самые веселые мои мысли покидают меня.
— Ничего, — возразил король, — будь ваша песня мрачна сколь угодно, она все-таки придаст пикантность нашему празднику.
Тогда голосом, не выражавшим ни малейшей склонности к веселью, Кричтон начал рассказ о трех знаменитых оргиях: о пире Атрея и Тиеста, о пире, данном жестоким Домицианом римским патрициям, и о пире, на котором Борджиа приказал отравить Зизима или Джема, сына Магомета II, за триста тысяч дукатов, обещанных ему Баязидом, братом злополучного оттоманского принца. На последнем стихе этой мрачной баллады Генрих воскликнул:
— Слава Богу! Нам нечего бояться подобного окончания нашего праздника. Гости имели бы полное право ужасаться при виде наполненных стаканов, если бы по окончании банкета им предстояло проснуться в Елисейских полях. Вы должны доказать нам противное, кавалер, или мы можем подумать, что наши пиры ужасают вас не менее пиров Борджиа. Вы не откажетесь выпить полный стакан кипрского вина.
— Он не откажет в этом мне, — сказала Маргарита. — Луазель, подайте мне бокал.
Паж принес золотой бокал.
— Наполните его, — сказала Маргарита.
Вино было налито.
— За наш союз! — прошептала она, выпивая вино.
— Пью за ваше здоровье, государыня, — отвечал Кричтон, приподнимая в свою очередь бокал.
Глаза Маргариты были устремлены на него. Она заметно побледнела.
— Что это такое? — вдруг воскликнул Кричтон, ставя на стол бокал, не прикоснувшись к нему губами. — Яд Борджиа проник и сюда.
— Яд? — повторили все приглашенные с изумлением и ужасом, вскакивая с мест.
— Да, яд, — повторил Кричтон. — Посмотрите, красный безоар в этом перстне стал так же бесцветен, как опал. Это вино отравлено.
— Я пила его, — сказала Маргарита задыхающимся голосом. — Ваше робкое сердце обманывает вас.
— Против некоторых ядов существуют противоядия сударыня, — сказал Кричтон строгим голосом. — Нож Паризада был намазан ядом только с одного конца.
— Принесите венецианский стакан! — вскричал Генрих. — Он уничтожит или подтвердит мои подозрения. Клянусь Богом, кавалер Кричтон, вы раскаетесь, если ваше обвинение неосновательно.
— Дайте венецианский стакан, — сказал Кричтон. — Я охотно подвергаюсь последствиям этого испытания.
Стакан был принесен, он имел форму колокола, был легок, прозрачен и самого чистого хрусталя. Кричтон взял его и вылил в него свой бокал.
В течение секунды не было видно никакой перемены. Потом вдруг вино зашумело и запенилось, стакан разлетелся вдребезги.
В эту минуту глаза всех обратились на королеву Наваррскую.
— Займитесь ею, — сказал Генрих, притворяясь равнодушным. — Позовите Мирона, он уж поймет, в чем дело. — И король прошептал несколько слов на ухо де Гальду. — Прекрасные дамы и вы, господа, — продолжал он, обращаясь к гостям, которые казались пораженными ужасом, — это происшествие не должно прерывать нашего празднества. Самсон, ты с этой минуты обязан пробовать все наши вина. Вина! Вина!
