Вдруг лопнул шпагат, и сверток, который я нес, развернулся. На мостовую упали две книги. Я бросился поднимать их. Это оказались философские словари. Один из них был завернут в целлофан.
Значит, Люся была со Сливко! Как же это могло случиться? Может быть, он где-нибудь подкараулил ее? Но почему же она не сказала об этом мне? Может быть, когда я говорил ей о своей сокровенной мечте, она думала о Сливко и скучала со мной?
— Вы что загрустили? — спросила Людмила. — Смотрите, как чудесно переливаются огни, — она показала на здание театра, расцвеченное лампочками.
— Люся! — почти крикнул я. — Вы встречались сегодня с майором Сливко. Это он вас снабдил словарем.
Людмила остановилась, откинув голову и прищурив глаза.
— Это допрос? — Она потянулась за свертком. — Дайте-ка. Любопытному нос прищемили.
— Мне важно знать.
— Ну, допустим, встречалась.
— Я спрашиваю серьезно, Люся.
— И я серьезно.
— Ну что ж, значит, у него больше прав! Я не стану поперек дороги. — Эти слова я хотел сказать шутливо, но шутки не получилось.
Людмила посмотрела с каким-то особенным любопытством, точно увидела во мне что-то новое. Потом вдруг заторопилась домой. Сердце мое тревожно заныло.
Мы молча дошли до трамвайной остановки. Я попытался сесть вместе с Люсей в вагон, но она сказала отчужденно:
— Не надо.
Трамвай тронулся. Некоторое время я шел рядом с ним. Люся не посмотрела в окно, не помахала мне рукой, как бывало раньше.
Скрежеща колесами, трамвай удалялся. Вот он чиркнул дугой по проводам — синий свет озарил на секунду крыши домов — и скрылся за поворотом.
На лестнице я столкнулся с Ножной Павловной. Придерживая рукой подол черного вечернего платья, она спускалась по ступенькам. Каштановые волосы падали на открытую белую спину.
Увидев меня, Нонна Павловна улыбнулась:
— Поздно возвращаетесь, Простин (она всех, в том числе и мужа, называла по фамилии). Бр-р-р, какой хмурый. Непраздничный.
Я попробовал улыбнуться.
— Одолжите папиросу, — страдальчески проговорила она, — не заставляйте спускаться вниз.
— Сейчас. Только схожу за ними домой.
— Если вас не затруднит. — Нонна Павловна вставила в замочную скважину своей двери ключ и обернулась ко мне. — Я оставлю открытой.
В комнате, где я не был с тех пор, как хозяин ее очутился в госпитале, было душно и накурено. В поршне, заменявшем инженеру пепельницу, валялось множество окурков. На столе, застланном яркой скатертью, стояла ваза с апельсинами, недопитые бутылки, рюмки.
Нонна Павловна знакомым округлым жестом указала на кресло. Налила в рюмку вина и с милой, чуточку грустной улыбкой протянула мне:
— Вам это сейчас необходимо. Для поднятия настроения.
Я вышил и спохватился, что пью один, лишь когда Нонна Павловка вновь наполнила мою рюмку.
— С одной захромаете.
— Одному пить неудобно, да и скучно.
— Не настаивайте, — Нонна Павловна потянулась за конфетами. Неверное движение выдало ее.
— Вы устали, — сказал я, — а почему-то должны забавлять меня. Я пойду.
Она провела тыльной стороной ладони по гладко зачесанным вискам и рассеянно улыбнулась. Эта улыбка удержала меня.
Я взял с дивана коробку духов, обтянутую малиновым шелком.
— Это, разумеется, от Аркадия Яковлевича. Нонна Павловна усмехнулась:
— Одинцов скорее помнит, сколько часов осталось работать мотору на вашем самолете, чем обо мне. А впрочем, — Нонна Павловна грустно посмотрела на меня, — все это я шучу, Простин, шучу, шучу…
Она подошла к пианино, взяла несколько сильных аккордов, и вдруг сумбурный звук струн сменился тихим плачем.
Я растерялся. Потом схватил стакан и побежал на кухню за водой. Когда я вернулся, Нонна Павловна уже стояла, опершись рукой о крышку пианино. Тонкие пальцы гладили лакированную поверхность.
— Не надо воды. Это от переутомления, уже прошло.
У меня появилось сильное желание поцеловать эту красивую женщину. Поцеловать назло Людмиле, которая не видит, не хочет видеть, как ее любят.
Я шагнул к Нонне Павловне.
«Наверное, Кобадзе целовал ее, — мелькнуло в голове. — И все это за спиной у мужа. Да как мы смеем?!»
В зеркале напротив я увидел майора Сливко. Он стоял в дверях и, казалось, раздумывал, уйти или нет, пока его не заметили. Я резко обернулся, чувствуя, что краснею.
— А, пришли, — проговорила Нонна Павловна. — Что ж вы стоите, Сливко? В ногах правды нет.
Она взяла у него фуражку и стала рассматривать золотой ободок на козырьке.
— Давайте-ка, пилоты, чай пить. Говорят, хорошо действует на тех, кто выпил. Сливко, вы сегодня выпили, надеюсь?
— Я ведь не отказываюсь отчая, Нонночка, — ответил тот.
За чаем Нонна Павловна рассказывала о дочери Светлане, которая ежедневно заучивает по двадцать французских слов; о новой кинокартине, где ей больше всех понравился Самойлов; пообещала в следующий раз угостить нас смородиновым вареньем с грецкими орехами.
Мы просидели до полуночи. Когда Нонна Павловна закрыла за нами дверь, Сливко сказал:
— Из тебя, старик, получится хороший штурмовик. Цель ты выбрал правильно. Пикируй смело. — И, небрежно козырнув мне, он стал подниматься на свой этаж.
«Не меряй на свой аршин!» — хотелось крикнуть ему, но я промолчал.
Все же какие странные отношения у Нонны Павловны с мужем. Они живут очень разобщенно, каждый сам по себе, как приезжие в гостиницах.
— Что ты думаешь о Нонне Павловне? — спросил я у Кобадзе, войдя в комнату.
— А что такое? — насторожился он. — Уж не влюбился ли?
— В чужую жену? — криво усмехнулся я. — За кого ты меня принимаешь?
Кобадзе посмотрел на меня тяжелым взглядом.
— А я вот влюблен. В чужую жену, — проговорил он медленно. — Я даже ухаживал за ней, Ну, и за кого же ты меня принимаешь?
— Прости меня, Гиви, — пробормотал я.
— Слишком, дорогой, все это сложно, не раскладывается по полочкам…
— Она любила тебя?
Кобадзе, нахмурившись, зашагал по комнате.
— Нет, не любила, — проговорил он с откровенной грустью. — Просто скучно ей было, вот она и кокетничала со мной… — он отвернулся и стал смотреть в окно. — Но мы тоже во многом виноваты.
— Мы, с тобой?!
— Да нет, все вообще. И в первую очередь сам Одинцов. Они долгое время жили раздельно. Она с дочерью в Ленинграде, а он здесь. Потом он снял ее с работы — Нонна Павловна была актрисой — и привез в нашу глухомань. Нужно было бы занять ее чем-то, найти интересное дело. А уж коли он не догадался этого сделать, мы должны были помочь ей… Ладно, свет Алеша, я эту кашу заварил, я ее и расхлебывать буду. А теперь дадим-ка себе отбой.
