Я перегнал из мастерских свою машину.
На следующий день проводились полеты в сложных метеорологических условиях. И, пожалуй, никогда еще с такой тщательностью не делал я предполетного осмотра, как в этот раз. Ведь я осматривал свою машину, которой так долго был лишен! Я боялся потерять ее так же, как боятся лишиться родного существа. Мне хотелось, чтобы она была лучше всех, и я, как мальчишка, любовался ею, новенькой, весело блестевшей свежей краской.
В воздух я поднялся одним из последних. Вошел в облака и сразу взял нужный курс. Окруженный мутно-белым месивом, действовал осторожно, контролировал каждое свое движение.
Время показало, что пройден первый участок маршрута. Делаю разворот и иду на заданный пункт. Там буду пробивать облака. Неотступно слежу за временем. Надо мною, в сплошной облачности, напоминающей разбавленное молоко, проносятся отдельные темные сгустки, и тогда я не вижу не только плоскостей, но и приборов.
Еще семь минут полета. Но тотчас же западает тревога. Почему семь? Лихорадочно вспоминаю время отхода от первого контрольного пункта. Начинает казаться, что я не учел бокового уклонения, возникшего при развороте. Тревога усиливается, и я решаю установить свое местонахождение по наземным ориентирам. Пробиваю облака. Стрелка высотомера плавно спускается вниз: 400 метров, 300, 250… Выскакиваю из облачности. Под крылом, покрывшимся капельками воды, — железнодорожный разъезд. Вижу, как маневровый паровозик растаскивает по путям товарные вагоны, вижу красную станционную постройку и даже путевого обходчика с большим гаечным ключом на плече. Обходчик останавливается и, задрав голову, машет мне ключом — может, грозит. И поделом! Заблудился в трех соснах. Разъезд этот с коротким названием «Соть», написанным на стене огромными буквами точно специально для блуждающих летчиков, находится намного левее линии маршрута.
Продолжать полет нет смысла: время упущено. Я разворачиваюсь в сторону аэродрома. На сердце кошки скребут. Как буду смотреть в глаза Кобадзе?
Выслушав мои объяснения — теперь-то уж я ничего не утаил, — Кобадзе отругал меня за то, что я ударился в панику и забыл о радиопеленгаторе, с помощью которого восстановил бы ориентировку.
— Я дважды виноват, — проговорил я. — Сжульничал в прошлый раз. Прости меня, Гиви. Больше это не повторится.
— И меня прости, — сказал капитан. — Не надо было тебя отпускать тогда — ведь я знал, что ты сжульничал. Все могло быть гораздо хуже, чем получилось.
Странно, может быть, но случай этот еще больше нас сблизил.
За месяц жизни в лагерях я научился водить самолет в любых метеоусловиях, точно выходить на цель и поражать ее с одного — двух заходов.
Каждый раз, как мне удавалось выполнить упражнение на «отлично», я думал о Людмиле. Если б она была где-нибудь рядом и видела, как я работал! Может быть, и похвалила бы.
Однажды, удачно отбомбившись, я держал курс на аэродром. На пути встретилось кучевое облако. Когда кабину обволокло густым туманом, я почувствовал, что самолет потащило вверх, хотя рули оставались нейтральными.
Казалось, подо мной прошла небывалой величины и силы волна. Подъем затягивался. Тогда я отжал ручку и пошел на снижение. Скорость резко возросла; чтобы сбавить ее, пришлось уменьшить обороты мотора.
И все-таки не удалось удержать самолет на определенной высоте — я неожиданно попал в не менее мощный нисходящий поток. Теперь я потянул ручку к себе, прибавил газ. Самолет задрал нос, но снижение его все же продолжалось.
Мысли были заняты одним: как пройти опасный участок. Я включил форсаж. Вдруг впереди что-то вспыхнуло. В следующую секунду сильно треснуло в радиоаппаратуре. Все стало ясно: я попал в зону грозовой деятельности! Это «открытие» не обрадовало меня.
Самолет теперь летел примерно на одной высоте, но его продолжало трепать из стороны в сторону, и мне приходилось напрягать мышцы всего тела, чтобы выдерживать курс. Вот когда я с благодарностью вспомнил Кобадзе, заставлявшего меня заниматься физкультурой.
Я не знал, где нахожусь. Это можно было определить с помощью радиосредств, о которых я, растерявшись, забыл в прошлом полете. Однако новый оглушительный треск в наушниках заставил немедленно выключить радиоаппаратуру. Пилотажные приборы из-за болтанки давали приблизительные показания. И только авиагоризонт действовал более или менее нормально.
Но с помощью авиагоризонта нельзя было определить величину грозового облака, точное направление и скорость его движения. Вернуться назад и обойти облако? Нет, горючего оставалось немного, надо было беречь время.
Самолет уже наэлектризовался, и в любую минуту мог произойти электрический разряд. Это было опасно для жизни экипажа. Но выхода не было, и я продолжал пробираться вперед, едва удерживая в руках штурвал. Меня кидало по кабине из стороны в сторону. Не раз я пожалел, что слабо привязался ремнями к сиденью, они больно врезались в ноги. От напряжения ломило поясницу, рубашка прилипла к лопаткам.
Болтанка мешала наблюдать за метеорологической обстановкой. Я мог попасть в опасный очаг грозы или потерять курс, уйти вместе с облаком в неизвестном направлении. Я сказал об этом воздушному стрелку, и он начал, как мог, координировать мои действия, сообщая об изменениях в метеообстановке.
Внизу бурлило, клокотало, казалось, дымила земля. Мимо проносились клочья растерзанных облаков. Скоро новый, восходящий поток потащил самолет кверху. Теперь я не препятствовал подъему, надеясь, что на высоте, вне сплошной облачности, будет легче пересечь грозу. Но вдруг я вспомнил, что на самолете нет высотного оборудования. Мне и стрелку была уготована смерть от кислородного голода! Пришлось снижаться.
Напрасно мы искали в сплошной облачности разрывы, чтобы увидеть расположение очагов грозы.
— А что если пересечь грозовой фронт под облачностью? — сказал Лерман.
Я взглянул на карту. Запасных аэродромов и площадок на пути не было. Зеленые пятна лесов перемежались продольными черточками и кружочками — это означало болота и низины. А ведь водяные струи под облаком могли прижать самолет к земле и заставить приземлиться.
И все-таки я решил попробовать.
Из серой массы облаков самолет выбрался только на высоте 700 метров. Для безопасности я решил лететь на бреющем полете. Но чем больше снижался, тем сильнее становилась болтанка. Не хватало сил удерживать рули. Казалось, чьи-то руки тянут самолет в разные стороны.
Мы попали в зону ливня. Водяные струи плели плотную серебристую сетку, словно прутьями хлестали по кабине. Я открыл боковые шторки. Кожаная куртка залоснилась и потемнела. Вода заливала стекла приборов, пробиралась за воротник, слепила глаза. Я попробовал надеть очки — они запотели. Мне было жарко. Капли пота, смешанного с дождем, разъедали глаза, губы казались, солеными.
Как ни тяжело было, я все же летел более уверенно. А когда увидел внизу белые корпуса знакомого цементного завода, вдруг незаметно для себя запел песенку о дожде, но поймав себя на этом, тотчас же смолк: если б командир полка узнал о моих вокальных упражнениях, мне бы не поздоровилось. Я даже с опаской посмотрел на радиопередатчик. Посмотрел и рассмеялся во все горло, и снова запел песню о дождике. Радиоаппаратура ведь была выключена!
Нет, я был очень доволен собой. «Эх, Людмила, Людмила, — подожди, то ли еще будет…»
Подобные мысли приносили какое-то облегчение. Если бы кто-нибудь сказал, что я по-прежнему люблю Людмилу, я бы возмутился. А между тем, это было так.
Где-то в вышине внутри темного пухлого облака, постоянно менявшего форму и цвет, вспыхивали молнии. Это говорило о распаде облака, о том, что гроза кончается.
Когда я подлетел к аэродрому, дождь еще шел. Земля была изрезана многочисленными ручьями. Серые, мутные, они сталкивались, образуя бурлящие потоки, разбегались, огибая препятствия, и,
