выбравшись на простор, разливались озерцами. Взлетная полоса с белым, обрызганным грязью посадочным «Т» была видна издалека.
Со стороны стартового командного пункта оторвались одна за другой три ракеты. Какое-то время они лениво летели на одинаковом друг от друга расстоянии, потом словно стукнулись о нижний край облака и рассыпались, осветив его зеленым призрачным светом. Я выпустил шасси и стал заходить на посадку.
В этот день разбор полетов проводил сам командир полка. Он вызвал меня к доске и попросил, чтобы я «поделился опытом», рассказал, как действовал в исключительно сложных метеорологических условиях.
Никогда еще не приходилось мне делиться опытом, по той причине, что у меня не было его. Я волновался, рассказывал сбивчиво, но слушали меня внимательно.
— Теперь, сокол, на вас можно положиться, — сказал полковник, тряхнув мне руку. — Считайте, что вами сделан один боевой вылет. Да, да! Вы прошли сквозь хороший заградительный огонь из молний. Это, может быть, даже посильнее вражеских зениток. Так и надо отметить.
Я, наверно, был красный, как вареный рак.
— Майор Сливко, вы слышите! — командир полка посмотрел на летчиков. — Надо, чтобы все в вашем звене так же относились к делу.
Полковнику никто не ответил.
— Майор Сливко! — повторил Молотков, хмурясь. — Капитан Истомин, где ваш командир звена?
Истомин ответил, что майор Сливко должен был прийти на разбор полетов, как и все. Его никто не отпускал.
— А ну-ка, разыщите его и пришлите сюда, — сказал Молотков дежурному по стоянке. — Можно расходиться!
Мы еще не успели разойтись, когда перед командиром предстал Сливко.
— Кто вас отпускал? — спросил Молотков. — Решили, что вам быть на разборе не обязательно? Для вас это мелочи! Я не первый раз замечаю, что вы пренебрежительно относитесь к учебе. Надеетесь на старый багаж? Учтите, майор, в карете прошлого далеко не уедешь.
Когда начальник ругает подчиненного, другим лучше быть в стороне, чтобы не попало под горячую руку. Поэтому все мы разбрелись по стоянкам.
Мы с Лерманом взвалили на плечи парашюты и пошли сдавать их дежурному парашютисту. Но по дороге то и дело останавливались и продолжали вспоминать полет. У нас было отличное настроение, даже домой не тянуло, хотя оба мы очень устали.
— А парашюты надо бы проверить. Может, подмокли, — сказал Лерман. — Разрешите, я это сделаю прямо сейчас.
— Хорошо, Лерман. Действуй! А я пойду в лагерь, скажу, чтобы на тебя оставили ужин.
Скользкая от дождя тропинка пролегала меж тонконогих кудлатых сосенок. Я только теперь заметил, как изменились они за лето — выкинули мягкие ворсистые мутовки. Светло-зеленые, почти прозрачные, мутовки сильно отличались от темной прошлогодней хвои. Издали казалось, что деревья украшены яркими бантами.
Миновав перелесок, я очутился на краю обрыва. Внизу бежала взбухшая от дождя река. На том берегу белели палатки лагеря. Цепляясь руками за мокрые ветки кустов, я сбежал с обрыва и пошел берегом, заросшим ветлами и ракитником.
Было тихо. С деревьев падали тяжелые дождевые капли, листья вздрагивали, словно от испуга.
Вдруг раздалось повизгивание — похоже, что где-то рядом пилили металл. Раздвинув ракитник, я увидел Мокрушина. Он орудовал напильником возле высокого пня, к которому были прилажены тисочки.
Мое появление смутило его. Он отступил в сторону. Я протянул своему бывшему механику руку.
— Помогаю инженер-майору Одинцову, — словно оправдываясь, сказал Мокрушин, рукавом вытирая пот со лба.
— Понятно. Ну, а что нового? Я смотрю, ты поздоровел, загорел. Даже нос облупился.
Мокрушин поправил погоны.
— Товарищ лейтенант, — глухо заговорил он. — Вы простите меня. Как получилось все — сам не знаю.
— Повинную голову меч не сечет.
— Только не подумайте, товарищ лейтенант, что я оправдываюсь… Меня подполковник спросил недавно, почему веду себя будто рак-отшельник. «Подумайте, говорит, пока не поздно, над этим». Рассказал мне, что комсомольцы технический кружок организовали. «Почему, — говорит, — не хотите помочь им?». А никто ко мне за помощью и не обращался. Значит, уже не верят. — Он помолчал. — От недоверия до презрения рукой подать… Ушел подполковник, жарко сделалось. Словно жаровню углей в душу высыпали. Подхватился с места. Ребята с волейбольной площадки увидели, кричат: «Давай сюда, на подмогу!» А узнали меня, перестали звать. За что же, думаю, они презирают меня? Я ж никого не трогал. А кто-то другой во мне говорит: «Трогал, трогал!» Сколько дней так продолжалось — не помню. Тоска загрызла. Себе стал противен.
Мокрушин пристально, словно желая узнать, понимаю ли я его, посмотрел на меня и продолжал:
— Заглянул я в прошлое свое и увидел себя трусливым эгоистом. Выходит, боялся признаться в том, что неправ был, и себе и товарищам боялся признаться. — Он мотнул головой: — Был таким, и не буду! Лерман однажды говорил, что есть такие слова у Суворова: «Все произошло от того, что вы способны хотеть наполовину». Эти слова будто обо мне. Но теперь ничего не произойдет, говорю вам это, как присягу. — Он выпрямился и одернул гимнастерку. — Поверьте, товарищ лейтенант!
— Все ясно, — сказал я, положив руку на плечо Мокрушину. — Слова Суворова и ко мне относятся. Я ведь тоже не всегда доводил дело до конца. И тоже за это поплатился. Но больше этого не случится. И вот еще что: ведь ты сам себе выдумал, будто все от тебя отвернулись, презирать стали. Неверно это. Очень ты, Мокрушин, мнительный, и самомнение у тебя чрезмерное. Если бы презирали, разве попросили бы помочь выпустить «Боевой листок»? Или приглашали бы в технический кружок? Ну, да ладно об этом. Расскажи лучше, что ты сейчас делаешь?
Взгляд Мокрушина посветлел.
— Инженер как-то сказал нам, что хорошо, если б его прибор учитывал расход бензина на различных режимах работы. Я кое-что тут придумал. А сейчас в кружке делаем модель прибора, который будет контролировать работу всей винтомоторной группы.
— Но ведь это же невозможно!
— Было невозможно, а теперь… Мы всем кружком взялись!
Я взял из рук у Мокрушина диковинную деталь и стал рассматривать ее.
— Вы, наверно, посмеиваетесь над нами, — сказал он, — как это так — будущее авиации рождается в лесу, на пеньке. — Он улыбнулся. — А закон всемирного тяготения, говорят, тоже был открыт под яблоней.
— Ну а кран запуска забыл, отступил?
— Может, и отступил бы, если бы не инженер-майор.
— То есть как это?
— А так. Остыл я уже к этому делу, как говорят, смирился. А он однажды велел мне принести чертежи крана запуска. Взял их домой, а на другой день сказал, что надо над краном работать. Я, говорит, был неправ, извини.
«Поздновато инженер об этом сказал, — подумал я. — Прояви он тогда больше чуткости, может, и не случилось бы с Мокрушиным несчастья».
— Буду делать комбинированный кран, — сообщил сержант, — такой, чтобы действовал в любых условиях. Инженер-майор обещал помочь. В общем, приходите к нам в кружок, посмотрите.
— Обязательно приду, — сказал я, радуясь за Мокрушина.
Солнце уже опустилось за горизонт, деревья на фоне желто-зеленого неба казались вырезанными из темной бумаги. Пора было уходить.
В столовую мы вошли вместе, оба в хорошем настроении.
