– Разумеется, нет, но он мне все объяснил…
– Знаю! У господина Сенталло всегда найдутся объяснения, да вот беда: им никто не верит, кроме него и кретинов вроде меня! Ну, я вас слушаю!
И Людовик рассказал обо всем, что произошло в Лампердингене. Дослушав до конца, Вертретер вкрадчиво заметил:
– Разве я не советовал вам самым настоятельным образом не пугать Шауба?
– Да.
– Так зачем же вы нагнали на этого типа такого страху, что он решил вас пристрелить?
– Я думал, он вот-вот все выложит…
– Как Мина? Как Оттингер? Да сколько ж вам нужно покойников, чтобы разобраться в этом деле?
– Ты не должен сердиться на Людовика, Франц, – снова вмешалась Эдит, – он так поступил ради меня…
– Ради тебя?
– Да, Людовик подумал, что если Шауб заговорит, делу почти конец, и мы… мы сможем пожениться гораздо раньше, чем предполагали…
Инспектор хмыкнул.
– А в результате Сенталло сейчас куда ближе к пожизненной каторге, чем к алтарю!
– И тебе не стыдно так говорить, Франц?
– Стыдно? Ну, ты даешь! Да ведь это чистая правда, глупые вы слепцы! Сенталло был на волосок от того, чтобы провести эту ночь в камере! Комиссар Лютхольд в полной панике! Если он до сих пор не вышвырнул меня из полиции, то лишь потому, что не желает в одиночку отдуваться за нашу общую глупость! И как вы думаете, сколько еще продержится комиссар? С него ведь спросят, какого черта мы добились освобождения Людовика и почему сидим сложа руки!
Вертретер закурил и уже совершенно спокойно, словно речь шла о самом заурядном деле, добавил:
– Если в субботу вечером я не сумею привести в кабинет комиссара Лютхольда виновника всех этих преступлений, то я перестану быть инспектором полиции, а Сенталло сядет в тюрьму ждать суда, перед которым ему надо будет отчитываться за три убийства. Вот это достижения, Сенталло!
– Сделанного не воротишь, инспектор. Мне осталось всего три дня, но я не собираюсь сидеть сложа руки. А не добьюсь ничего до субботы – сам пойду к комиссару Лютхольду и…
– По-вашему, это все уладит? Как вы сами сказали, Людовик, у нас всего три дня, и ни минутой больше. По истечении этого срока все закончится либо для убийцы, либо для нас. Надо, чтобы закончилось для него. Раз Шауб настолько потерял голову, что решил вас убить, значит, он здорово струсил, а это прямое следствие вины. Не будем пока гадать, почему организатор этой игры со смертью предпочитает уничтожать своих сообщников и не трогает вас. Подумаем вот о чем. Шауб замешан в этом деле, и, следовательно, наши предположения верны. Из этого вытекает, что шофер, Альдо Эрлангер, тоже принадлежит к банде. И теперь нам необходимо сосредоточить все усилия на нем. Парень он нервный, довольно мрачный и скрытный. Оставшись сиротой, Эрлангер всегда жил один. Говорят, он очень озлоблен и вечно жалуется на всех и вся. Попробуем устроить вам с ним встречу завтра вечером. Но на сей раз ведите себя осторожнее, а, Сенталло? И запрещаю вам идти к Эрлангеру в одиночку. Я обеспечу тылы, и черт меня возьми, если я не схвачу убийцу за шиворот, стоит только ему появиться в окрестностях!
ГЛАВА X
Альдо Эрлангер, медленно ехавший за рулем своего фургончика по запруженной в этот час машинами Цюрихштрассе, так резко и неожиданно затормозил, что едва не устроил серьезную аварию. Другие шоферы отчаянно ругались, но Альдо ничего не слышал. Невзирая на проклятия коллег, он очень медленно тронулся с места, не сводя глаз с мужчины, который спокойно шел по тротуару, останавливаясь у каждой витрины, и, по-видимому, наслаждался жизнью. Из оцепенения шофера вывел лишь окрик полицейского, который хотел знать, собирается ли он ехать нормально или будет и впредь мешать движению. Эрлангер не ответил. Как автомат, он нажал на педаль, но вел машину, скорее повинуясь привычным рефлексам – мысли витали далеко-далеко. Может, он обознался? Оставив фургончик на стоянке банка Линденманн, он вернулся на Цюрихштрассе и пошел навстречу человеку, чье лицо хотел разглядеть поближе. Заметив вдали знакомую фигуру, Альдо спрятался в подворотне и стал ждать. Сенталло прошел так близко, что мог бы коснуться его рукой, но как будто ничего не заметил. Альдо побледнел как смерть, и все его внутренности вдруг сжал дикий страх.
Эрлангер побежал в ресторанчик, где всегда обедал, однако против обыкновения на любезное приветствие официантки Леони ответил лишь неопределенным ворчанием и почти не мог есть. Не отводя глаз от стрелок часов над стойкой с чистой посудой, Альдо курил сигарету за сигаретой. Наконец, когда часы показывали четверть второго, Эрлангер встал и, взяв в кассе жетон, пошел в телефонную кабинку. Тщательно закрыв за собой дверь, он набрал номер. Долго никто не отзывался, наконец трубку сняли, и шофер, назвав свое имя, получил возможность поговорить с тем, кого так нетерпеливо поджидал.
– Говорит Эрлангер… Да, я это отлично понимаю и не будь дело так серьезно, ни за что не стал бы звонить… Я только что видел Людовика Сенталло! Он гулял по Цюрихштрассе! Нет-нет, Сенталло вовсе не производит впечатление человека, старающегося остаться незамеченным! Даже наоборот… Как, по- вашему, что бы это могло означать? Вроде бы парню еще трубить и трубить в тюрьме! Конечно, потому-то я и счел нужным вас предупредить. Хорошо, раз вы все берете на себя, мне больше не о чем беспокоиться. Договорились, патрон.
Альдо повесил трубку. Лицо его вновь обрело естественные краски. А Леони решила, что у клиента не все в порядке с головой: то рычит, как медведь, и ничего не ест, то вдруг делает комплименты и заказывает кофе с вишневым ликером.
Однако Альдо Эрлангер недолго пребывал в эйфории. К беспокойству, вызванному нежданным- негаданным возвращением Сенталло, стали примешиваться угрызения совести. Альдо воспитывался в суровых правилах реформистской церкви. Правда, он рано отошел от религии, ненавидя общество, в котором сироте так трудно обеспечить себе место под солнцем. Тем не менее в минуты депрессии забытые моральные устои давали о себе знать. Альдо хотелось уехать из Люцерна – он хорошо понимал, что все равно никакого счастья ему здесь не видать, нет, надо все бросить и поискать удачи в других краях. Однако на это нужны были деньги, очень много денег. В надежде разбогатеть Эрлангер и согласился участвовать в заговоре. Ограбление само по себе не вызывало у него раскаяния. Считая братьев Линденманн эксплуататорами, Альдо полагал, что ограбить их – чуть ли не святое дело. Зато мысль о Сенталло его всегда тревожила. Впрочем, сначала Эрлангер не понимал всей гнусности своего поведения. Волнение Людовика из-за Дженни его забавляло. Ну, можно ли быть таким наивным дурнем? А потому, сообщив полицейским, будто он почти уверен, что на него напал Сенталло, Альдо не испытывал ничего, кроме глубочайшего удовлетворения. Вранье возвышало его в собственных глазах, ставило над всеми и даже над правосудием! Вот отыгрался – так отыгрался! Однако во время суда все изменилось. Увидев Людовика на скамье подсудимых, слыша его жалкие оправдания, Альдо вдруг проникся к нему сочувствием. И если бы его не вызвали, Эрлангер не стал бы давать показания. Он слишком хорошо представлял себя на месте всеми обвиняемого несчастного и невольно вспоминал об Иисусе и Иуде, Иуде, которого лишь веревка избавила от навязчивых мыслей о совершенном преступлении. Несколько раз Альдо, цепляясь за скамью, с трудом подавлял желание вскочить и рассказать всю правду. Слишком тяжело ему было смотреть на искаженное страданием лицо Сенталло. Слушая приговор, он закрыл глаза и открыл их, лишь когда понял, что Людовика уже увели. По его вине, из-за его лжи человеку придется целых семь лет гнить в тюрьме, а потом до конца своих дней носить клеймо преступника, хотя ничего дурного он не делал! С этого-то дня характер Эрлангера сильно изменился. Он и раньше не отличался жизнерадостным нравом, но теперь стал просто мрачен. Прежде он не искал общества товарищей по работе, но после суда нарочно их избегал. Альдо замкнулся в полном одиночестве, ожидая дня, когда сможет наконец покинуть Люцерн, сбросить прежнюю оболочку и оставить ее вместе со всеми угрызениями совести на берегу озера Четырех
