– Дебора Пьюсергуи.
Министр пришел в полное умиление.
– Y a pas gue per aqui, din noslos mountagnos, per porta do tans poulis prenou (Только у нас в горах дают такие красивые имена!)
Генриетта Нантье перевела дыханье. Положение было спасено. Господи! Как же умно было со стороны Деборы родиться там же, где и их гость!
– Debourah! Voules me douna uno bollo joyo? (Дебора, вы хотите сделать мне приятное?)
– Se pode. (Если я смогу)
– Coonnesses llou Siaoume de los Bataillos? (Знаете ли вы Псалом Сражения?)
– Segu! (Конечно!)
– Vous en pregue, cantas me lou (Тогда прошу вас, спойте его для меня!)
Девушка посмотрела на Генриетту, та кивком головы дала ей свое добро. И тогда по гостиной разлилась старинная песня. Она взлетала, падала, снова взлетала и парила над всеми этими людьми, которые, слушая ее, вдруг начинали осознавать свое ничтожество. Им становилось неуютно. Грандель подпевал Деборе, и их голоса сливались в один.
Вечер имел невероятный успех. Гектор Грандель, уходя, уверял Нантье, что пережил незабываемые мгновенья, и благодарил хозяев от всего сердца.
На следующее утро, за завтраком, Генриетта Нантье в присутствии всех домашних поздравила Дебору с успехом, который она имела во время вчерашнего приема.
– А теперь сходите к господину Жерому и скажите, что кофе подан.
Через несколько секунд Дебора вернулась в комнату. Она была очень бледна, на глазах у нее блестели слезы. Генриетта почувствовала недоброе.
– Мадам!
– Что? В чем дело? Почему Жером не спустился?
– Он не может…
– Почему?
– Потому что он мертв!
Известие заставило всех вскочить со своих мест. Гибель Жерома означала, что шкатулку с бриллиантами вскоре можно будет открыть. Жорж Нантье не мог поверить своему счастью… Он почти закричал:
– Откуда вы знаете, что он мертв?
– Он весь в крови!
Инера с матерью взвизгнули от ужаса, а Дебора тем временем практично добавила:
– Это немудрено. Ему вонзили нож прямо в сердце.
3
В службе Национальной Безопасности Анси Жозефа Плишанкура, старшего офицера, никто не любил. В то же время все – и главным образом начальство – высоко ценили его профессиональные качества. Но было в нем что-то отталкивающее. Этот человек, казалось, не был способен ни на какие чувства. Он ни с кем не общался и жил один в комнате, которую снимал у старой вдовы на улице Святой Светланы. Одевался он во все темное, носил черный галстук, отчего более походил на приказчика из похоронного бюро, нежели на полицейского. В общем, он ничем к себе не располагал, и в его присутствии допрашиваемые дрожали. Зато он умел находить такие улики, которые часто ускользали от других следователей. Он ненавидел как физическое, так и моральное насилие и действовал мягко, чем неоднократно добивался желаемых результатов. Слишком прямолинейный, он не питал ни малейших иллюзий по поводу отношения к себе своих коллег и совершенно не обладал чувством юмора. Ему казалось, что все над ним издеваются. Малейшую шутку в его присутствии он воспринимал как личное оскорбление, а простой отказ в какой- нибудь просьбе расценивал как намеренное, заранее спланированное унижение. Слишком правильный и слишком щепетильный.
Для Жозефа Плишанкура не было секретом, что коллеги подсовывают ему самые неприятные дела. Он безропотно, с улыбкой – меня, мол, не обманешь – на них соглашался. Подчиненные Жозефа каждое утро, поднимаясь с кровати, молили Господа уберечь их от разноса у шефа.
Плишанкур не успел войти в кабинет, когда дежурный доложил, что комиссар Мосне срочно его вызывает.
Шарль Мосне был полной противоположностью Жозефу. Он любил жизнь, шумные приемы, стремился быть своим в хорошем обществе, и потому в основном его деятельность была направлена на то, чтобы подняться как можно выше по общественной лестнице. Он понимал, что если сегодня его принимают там-то, завтра он может надеяться на то, что его примут и кое-где повыше. Это своего рода «восхождение» началось двадцать лет назад и продолжится до самой смерти. Амбиции обязывали его – даже если это не было ему свойственно – казаться всегда любезным, разговорчивым, услужливым. Он не изменял себе и в общении с подчиненными. Слова его, даже самые лестные, скрывали иногда безапелляционный приговор, и при этом его нельзя было обвинить в лицемерии. Вот почему комиссар Мосне не испытывал ни малейшей симпатии к Плишанкуру.
– Вы меня вызывали, господин комиссар?
– Здравствуйте, Плишанкур. Присаживайтесь. Вы знаете о событиях этой ночи?
– Еще нет, господин комиссар.
– Неприятнейшее дело свалилось нам на голову.
– Что такое?
– Вы знаете Нантье?
– Макаронные изделия Маниго? Лично не знаком, но кто же о них не слышал… Сын и зять часто фигурируют в хронике происшествий как шалопаи.
Шарль Мосне не сказал своему подчиненному, что быть принятым у Нантье явилось бы для него вершиной восхождения.
– Представьте себе, дорогой мой, что брат мадам Нантье Жером Маниго, старый девственник, столь же жадный, сколько богатый – у него в комнате хранилась целая россыпь бриллиантов – был убит этой ночью ударом ножа прямо в сердце.
Плишанкур удивленно присвистнул.
– Профессиональное преступление, господин комиссар!
– Увы, похоже, что нет. Бриллианты, естественно, пропали, а знали о существовании этих камней только домашние и прислуга.
Убийство было совершено во время приема, который Нантье давали в этот вечер. Врач установил, что смерть наступила между полуночью и часом ночи.
– Кто был приглашен?
Мосне посчитал вопрос бестактным и ответил сухо:
– Вы должны догадываться, Плишанкур, что Нантье всех подряд не принимают. Среди гостей был министр Грандель (Присутствие министра в глазах комиссара затмевало всех остальных). Мы составили список приглашенных: все высокопоставленные, глубоко уважаемые люди.
– Можно предположить, что кто-то посторонний воспользовался приемом?
– Вы знаете, что мы не отклоняем никаких гипотез, но это кажется маловероятным… Никаких следов взлома… Выходит: в доме был сообщник.
– Значит…
Мосне вздохнул.
– …Значит, да! Мы, по-видимому, должны признать, что Жером Маниго был убит кем-то из гостей.
В установившейся тишине оба взвешивали значение только что произнесенного и все вытекающие из
