— Никуда я не пойду.
— Но я же не прошу тебя рисковать жизнью и все такое. Тут всего два корпуса. Минута туда и минута обратно. Обещаю, ничего с тобой не случится.
— Там дождь идет.
— Иммануэль Себастьян, тогда ты сходи.
— Пациентам ничего не дают.
— Скажи, я тебя послал.
— Мне не поверят.
— И что теперь? В сортир не ходить?
Эти двое дружно пожимают плечами.
— Как вы собираетесь жить в нормальном мире? С таким-то отношением?
Снова пожимают плечами.
— Ой, ну вас. Я сам схожу.
Я надеваю плащ и выхожу под дождь. Вообще-то мне нельзя оставлять блок без присмотра, но вероятность того, что за эти две минуты кто-нибудь умрет или разнесёт телевизор, все-таки малы. Я иду в кладовую. Там сидит Адива, женщина, которая всем этим заведует. Она сидит за большим деревянным столом и пересчитывает канцелярские кнопки.
— Мне в реабилитационный блок надо туалетной бумаги.
— Скажи сиделке, чтобы прислали кого-нибудь из сотрудников.
Я показываю ей свою карточку.
— А. Извините. Вы тут новенький?
— Да уж почти год.
— Значит, новенький.
— Ну, наверное.
Мне выдают упаковку туалетной бумаги, за которую я расписываюсь в двух бланках. Я иду обратно в блок, раскладываю туалетную бумагу по туалетам и сажусь на грязный диванчик, держа газету на коленях, притворяюсь, что одновременно читаю и смотрю телевизор. На самом деле я наблюдаю за тем, чтобы никто не трогал окна. По телевизору идет какой-то черно-белый фильм. Четыре художника, рисующие комиксы, пытаются делать первые шаги в бизнесе. Два парня из Нью-Джерси, которые рисуют какие-то тупые комиксы и страдают от коммерческого успеха, потому что чувствуют, что они способны создавать более хорошие, наполненные смыслом книжки. Хорошенькая блондиночка, в которую влюблен один из этих парней (потом выясняется, что она — лесбиянка). И афро-американец из Нью-Йорка, который страстно пропагандирует против белых и белой идеи перед восторженными толпами чернокожих ребятишек. А вне сцены, в реальной жизни, он тих, женоподобен и в открытую гомосексуален, а его лучшие друзья — эти двое из Нью-Джерси.
После очередной разгромной филиппики в адрес белой расы на Нью-Йоркском съезде авторов комиксов он идет по проходу в музыкальном магазинчике в деловом центре с одним из своих белых товарищей. И тут к нему подбегает маленький чернокожий ребенок и просит автограф. Наш герой поворачивается к поклоннику, расписывается на своей книжке с комиксами, показывает пальцем на своего белого коллегу и по-отечески изрекает: «Видишь этого человека? Он — дьявол [10]».
— Он его ненавидит, — замечает Амос Ашкенази.
— Нет, это его друг. Он просто притворяется, что ненавидит его.
— Почему?
— Потому что его друг — белый. А он — черный.
— Он — черный?
— Ну вообще-то это видно.
— Не уверен, — бормочет Амос Ашкенази.
— Как можно быть не уверенным? Тебе на него и смотреть не надо. Просто послушай, как он говорит.
— А что он сказал?
— Ну вот, например, предложение типа Не the devil.
— Кто — дьявол?
— Никто. Это просто пример. Не the devil. Это типичный пример «черного» английского. В «белом» английском просто нет предложений такого типа.
— Это поэтому кино черно-белое?
— Нет. Слушай. По правилам английского и многих других западных языков нельзя просто поставить рядом два существительных.
— Почему?
— Потому что не получится полное предложение. Нужен глагол. Вот так: Не is the devil.
— А у черного мужчины в предложении не было глагола?
— Точно.
— Это потому, что в комиксах можно делать что хочешь. Можно нарушать правила.
— Нет, комиксы тут ни при чем.
— А о чем тогда кино?
— Кино — о комиксах, но смысл в том, что черный парень говорит на другом языке.
— Там что, дубляж?
— Нет, конечно. Они все говорят по-английски. Просто английский язык черного мужчины отличается от английского языка белого мужчины.
— Ну да. Много ошибок.
— Нет, это не так. Это всего лишь другой язык. В «черном» английском ты совершенно спокойно говоришь Не the devil. В «черном» английском, как и во многих других языках, номинативные предложения встречаются очень часто и образуют грамматически полные предложения.
— В каких?
— Что — в каких?
— Ты сказал: в других языках.
— А, это… В большинстве семитских языков, например, в иврите или в арабском, и даже в некоторых индоевропейских языках, типа валлийского.
— А чернокожие люди говорят на валлийском языке?
— Нет. Но в «черном английском», так же как и в валлийском языке, можно составить предложение без глагола-связки. Это не будет ошибкой.
— Почему нет?
— Потому что так устроен язык.
— Я думаю, я понял.
— Отлично. Теперь тебе понятно, почему чернокожие могут произнести фразу типа Не the devil!
— Да. Потому что у них губы толстые, правильно?
Иногда мне трудно понять: Амос Ашкенази на самом деле настолько туп или ему просто нравится вести себя как последняя дурья башка? Кроме того, мне трудно понять: знает ли он, что носит только фиолетовые майки?
А вот говоря об эмфатических предложениях, мне надо бы ему рассказать о псевдо-эмфатической структуре: «Что сейчас нужно Ибрахим Ибрахиму — так это яблоко».
Но я расскажу вам про Ибрахим Ибрахима чуть попозже, потому что у меня тут Ассада Бенедикт снова начинает вести себя как-то странно.
— Я мертвая, — говорит она и почесывает свой нос.
— Откуда ты знаешь, что ты мертвая?
— Я пахну смертью.
— Так помойся.
— Не поможет. Я гнию изнутри.
— И что ты хочешь, чтобы я сделал?
