честность.
Наконец, она переключается на мой вызов.
— Что у вас?
— У меня проблемы с Амосом Ашкенази. Он ведет себя бесцеремонно.
— Бесцеремонно?
— Нетерпеливо, упорствует, и весь синтаксис никуда не годится. Несет чушь.
— Сейчас приду.
Я вешаю трубку и возвращаюсь к Амосу Ашкенази, он ждет меня, весь напряженный и раздражённый.
— Ты позвонил доктору?
— Да.
— Она остановит его?
— Конечно. Не волнуйся. Иди к себе и постарайся расслабиться. Она сейчас придет.
— Спасибо, — говорит Амос Ашкенази, — я тебе очень обязан.
— Ладно, ладно.
Он идет к себе и закрывает дверь. Я иду к себе и достаю из рюкзака «Робинзона Крузо», но не успеваю я и открыть книгу, как мне снова звонит Кармель.
— Ты обещал перезвонить.
— Я жду врача.
— Ты был в казино в Иерихоне?
— Давай я тебе перезвоню, а?
— Давай туда поедем?
— Завтра, что ли?
— А почему нет?
— Мне надо написать мою работу.
— Я же её тебе написала?
— Мне надо кое-что подправить.
— Сделай это сегодня вечером.
— Кажется невероятным, что всего несколько лет назад никто не знал о том, кто такая Джули Стрэйн, — доносится до меня голос Абе Гольдмила.
— Так, дай мне закончить с этим делом, — говорю я, — и я тебе сразу перезвоню.
— С каким делом?
— Но вот однажды она стала всемогущей властительницей света, как и должно было быть, и некуда скрыться на земле от блеска и славы, которые она разносит.
— Я тебе говорил: тут у меня пациент, и у него едет крыша от другого пациента, который говорит про Джули Стрэйн.
— Джули Стрэйн — везде: в кино и на видео, в книгах и журналах, по телевизору, в компьютерных играх, в рекламе, на открытках, на постерах, везде. Весь мир стал огромным алтарем во имя Джули Стрэйн, храмом поклонения её вселенской славе.
— Джули — кто?
— Стрэйн. Актриса. Я тебе перезвоню.
Только я вешаю трубку, как появляется доктор Химмельблау.
— Что вообще тут происходит?!
— Мы должны подумать о том, как нам повезло, что мы оказались теми счастливцами, кому было суждено видеть восхождение Джули Стрэйн к славе.
— Ничего особенного, — говорю я, — это Абе Гольдмил. Мне кажется, что-то не то творится с Амосом Ашкенази. Он…
— Ничего тут не в порядке, — обрывает меня она.
— Нам посчастливилось узреть рождение высшего существа и попасть под благостное прикосновение руки высшей богини любви и красоты.
— Он говорит о Джули Стрэйн, вот и все, — говорю я, — а вот Амос Ашкенази…
— Вот и всё? Да послушайте его. Да у него психоз, какого никогда раньше не было!
— Мы должны быть вечно благодарны за то, что можем предложить Джули Стрэйн наше бесконечное преклонение, и получить в ответ её бесконечную, божественную милость.
— Я вам позвонил, потому что Амос Ашкенази вёл себя странно.
— Ашкенази? Где он?
— У себя.
Абе Гольдмил видит доктора Химмельблау. Он слезает со стула и безвременно обрывает свою проповедь. Доктор Химмельблау идет к комнате Амоса Ашкенази, стучится, затем, не дожидаясь ответа, открывает дверь, заглядывает внутрь, громко захлопывает дверь и идет ко мне.
— Не вижу никаких проблем с Амосом Ашкенази.
— До этого были проблемы.
— Все это очень безответственно с вашей стороны. Я полагала, что у вас хватит сообразительности сообщить мне, если у Гольдмила или у кого-нибудь еще появятся признаки нестабильности.
— Хорошо, — киваю я и уже хочу быть где-нибудь подальше, в Иерихоне, играть до потери пульса, в Финляндии, и купаться в озере, или в Аберистуите, читать «Мабиноги» [36] и отрабатывать произношение без придыхания, назализацию, аспирацию или палатализацию.
Доктор Химмельблау дает Гольдмилу внеочередную дозу клопиксола и отправляет его спать. Она внимательно оглядывает весь блок, избегая моих глаз, и уходит. Амос Ашкенази выходит из своей комнаты и снова благодарит меня:
— Я знал, что на тебя можно положиться. Ты — хороший человек. Спасибо.
— Не за что.
Я возвращаюсь на свой пост, звоню Кармель и говорю, что заеду за ней завтра утром, часов в десять, мы позавтракаем и поедем в Иерихон. Я все устрою.
Потом я вешаю трубку и открываю «Робинзона Крузо», но никак не могу сосредоточиться, и тогда я беру газету и читаю статью про коптов, которые считают, что у Христа только одна сущность, частично человеческая и частично божественная, в отличие от христиан, которые верят в две сущности Христа, одну — божественную и одну — человеческую.
На ужин у нас азбучный суп [37], вареная говядина кубиками, недоваренный картофель, салат с авокадо и пудинг из немолочного шоколада. Ассада Бенедикт, по какой-то причине, не ест «Алефы» [38] из супа.
— Почему ты не ешь свои алефы?
— Я сжимаюсь.
— Я думал, что умираешь.
— Вот поэтому я и сжимаюсь.
— Я думаю, тебе надо немножко потерпеть.
— Что ты хочешь сказать?
— Ничего. Так почему ты не ешь алефы?
— У них странный вкус.
— Не говори глупостей. Все буквы на вкус одинаковы.
— Кроме алефов.
— Ой, ну тебя.
Я иду обратно на пост сиделки. Иммануэль Себастьян и Ибрахим Ибрахим сегодня дежурят, они моют посуду, но я не в настроении присматривать за ними. Я слышу, как они разговаривают на кухне, а ещё я слышу шум воды в раковине, так что я думаю, что они все-таки заняты делом. «Они хотели сделать меня примером, — доносится до меня голос Ибрахим Ибрахима, — символом нашей кровожадности. Вот почему они выстрелили мне в ногу».
— Да ладно тебе, — говорит Иммануэль Себастьян.
— Я серьёзно. Они не стреляли на поражение.
