— А гостиницу?
— Тем более гостиницу.
В дверях появляется Урия Эйнхорн. Он протягивает в мою сторону оранжевую чашку но когда он видит меня, стоящего на столе, он замирает. Я смотрю на него, но ничего не говорю. Он смотрит на меня, но тоже ничего не говорит. К посту сиделки приближаются Иммануэль Себастьян и Абе Гольдмил. В руках у Абе Гольдмила — коричневый блокнот. Они стоят в дверях по обе стороны от Урии Эйнхорна.
— Что тут происходит? — спрашивает Иммануэль Себастьян.
— Я не знаю, — говорит Урия Эйнхорн. — Это входит в его обязанности?
— Вот уж не думаю, — говорит Иммануэль Себастьян. — Если, конечно, правила не поменяли.
— Что тут происходит? — слышу я, это спрашивает Ассада Бенедикт.
— Иди сюда, — говорит Иммануэль Себастьян.
К ним присоединяется Ассада Бенедикт, а потом и Амос Ашкенази.
— Он стоит на столе, — говорит Иммануэль Себастьян. — Его выгонят из больницы.
— Наконец-то, — говорит Ассада Бенедикт.
— Ему придется прятаться в другом месте, — говорит Амос Ашкенази.
— Как думаешь, куда он может пойти? — спрашивает Абе Гольдмил.
— Некуда ему идти.
— Чепуха. Он может пойти куда захочет.
Я смотрю на них всех сверху и изучаю их лица. Они выглядят усталыми. Это там, случайно, не Деста Эзра стоит на цыпочках позади всех? Может, мне надо уехать в Африку? Там тоже не бог весть какая великая хэви-металлическая сцена, но погода там, скорее всего, теплее, чем в Финляндии.
Ближе всего я подбирался к Африке, когда ездил в Синай. Я никогда не был там в то время, когда он ещё принадлежал нам. Единственный раз, когда я попал туда, был уже после того, как мы вернули его египтянам. Я припарковал свою «Джасти» у забора, прошел через пропускной пункт на другую сторону, взял такси — старый «Пежо» — и уехал в маленькую деревушку на берегу Красного моря. Деревушка называлась Голова Дьявола. Проведя там несколько чудных дней — купаться в море по утрам, разговаривать с бедуинами за горячим чаем днём, а ночью, на пляже, слушать путешественников- музыкантов из Судана, они играли на таких инструментах, которых я раньше не видел и не слышал, — я сел на ещё один старый таксомотор «Пежо» до Дахаба, чтобы поплавать с аквалангом в Голубой лагуне. Потом я поднимался на гору Синай, там я познакомился с католичкой из Аргентины. Она буквально шла по следам Папы Римского, который был там на несколько недель раньше с визитом по всем святыням Ближнего Востока, и Дельфина, высокая, энергичная, с зелёными глазами и хорошим английским, совершала свою собственную версию недавнего папского путешествия. Всю ночь мы карабкались на самую вершину, чтобы наблюдать восход солнца, и я помню, как я изо всех сил соображал, что бы сказать такое глубокое и проницательное, чтобы запечатлеть словами величественную мощность момента, чтобы одним словом объединить саму суть бытия рядом с Моисеем и Папой, чтобы произвести на аргентинку впечатление.
— Знаешь, — сказал я, — если подумать, восхода солнца не существует. Солнце не двигается, так что оно не может восходить. Или закатываться. Просто нам удобнее организовать мир языком иллюзорных движений солнца. А если подумать, то и слов не существует. Нам надо просто удобнее организовать язык, пользуясь словами и высказываниями, которые, на самом деле, есть всего лишь агглютинации фонем и предложений.
— Ты должен уйти, — говорит Ассада Бенедикт.
— Почему? — спрашиваю я.
— Потому что ты можешь, — говорит Абе Гольдмил.
— Куда мне пойти?
— Ты же любишь тяжёлый металл, да? Отправляйся в центр Англии, на родину тяжелого металла.
— Или в Лондон, — говорит Ассада Бенедикт.
— Или в Детройт, — говорит Иммануэль Себастьян.
— Или в Лос-Анджелес.
— Я не хочу в Лос-Анджелес! — кричу я.
— Почему нет? — говорит Абе Гольдмил.
— Это идиотское место!
— Джули Стрэйн оно вполне подходит.
— Я не фанат Джули Стрэйн!
— Тогда езжай в Уэльс, — говорит Амос Ашкенази. — Достань валлийцев лекциями о валлийском.
— В Уэльсе ему будет слишком холодно, — говорит Урия Эйнхорн.
— Тогда просто уходи, — говорит Амос Ашкенази.
— Почему бы вам не уйти? — говорю я им.
— Куда мы уйдём?
— Отсюда. Вы разве не хотите отсюда? Я открою дверь и всех выпущу. Просто убегайте. Мне все равно.
— Мы не хотим убегать.
— Конечно, не хотите! — кричу я на них. — Потому что вы все сумасшедшие!
— Нет, — говорит Абе Гольдмил. — Это потому что мы уже убежали.
— А теперь твоя очередь, — говорит Ассада Бенедикт.
— Но я и так убегаю!
— Куда ты убегаешь?
— Сюда!
— Ты уже на полпути отсюда.
— Кто так сказал?
— Она тебя уволит, — говорит Урия Эйнхорн. — Ты стоишь на столе.
— Она никогда не узнает, — говорю я.
— Мы ей скажем.
— Она вам не поверит.
— Она все равно уволит тебя, — говорит Иммануэль Себастьян. — Тебе нет здесь места.
— Книга ещё не закончена, — предупреждаю я.
— Книга — не выход, — говорит Абе Гольдмил.
— Она на английском! — кричу я.
— Это фикция, — говорит Абе Гольдмил, — это постановка ухода.
— Это фарс, — говорит Ассада Бенедикт.
— Пошли вон! Все! Убирайтесь с моего места!
Но они просто стоят и смотрят на меня, как если бы никогда не видели стоящего на столе человека. И я смотрю на них, смотрю, как их маленькие головы светятся во флуоресцентном свете, ловят первые тёплые лучи, сияют, как низкие горные пики вокруг горы Синай. И я стою там долго, и становится жарко, и я вдруг понимаю, что я один. Дельфина ушла в тот самый момент, когда я закончил излагать свое глубинное лингвистическое наблюдение, и посмотрела на меня с такой жалостью и отвращением, какие обычно оставляют для прокаженных в самой тяжелой форме. Наверное, она сейчас спускается вниз вместе с остальными паломниками и туристами, аккуратно ступая длинными ногами на камни, она спускается на землю. А я стою совсем один и жду, что что-то случится, я жду, что гром и молния наполнят моё сердце знанием, что явится десница Божья и даст мне знамение, намёк, исправленные Десять Заповедей, указания, как добраться до Голливуда.
Ничего не происходит. Жарко, жарко и бессмысленно, и я смотрю в небо и думаю о своём отце, и как иногда человеческий мозг должен контролировать клапан, который раньше принадлежал свинье, потому что эта дурацкая свиная затычка ничего не сделает сама по себе. И я думаю о своей матери и о том, как иногда надо подключать себя к странному механизму, который разбудит тебя ночью и запустит твои засорившиеся очистные сооружения, заставит твои жидкости двигаться. Потому что если ты этого не сделаешь, не произойдет ничего.
