Не хотят понять, что легкость бытия преходяща, вызвана капризами конъюнктуры, что рано или поздно дутый пузырь экономического процветания лопнет, забрызгав всех в разной степени. Попробуй, втолкуй это детям рабочих, ложившихся спать без ужина, детишкам, вымахавшим под потолок, так что отцы, а тем более деды им до плеча макушками не дотягиваются. Они забыли, что история рабочего класса этой страны — это история нищеты и лишений? Они, может быть, никогда не слыхали о прошлом?
Дни его проходили в постоянной активности. Приходилось заседать во всяких комитетах, вести переговоры, спорить, а то и ругаться с работодателями, убеждать с трибуны, ездить на конференции…
Чем он вообще занимался?
Тем ли он вообще занимался?
Где он оказался и где его мечты конца войны?
Иной раз во время какого-нибудь собрания он тайком, надеясь, что за ним никто не следит, наблюдал за присутствующими: за молодыми, за ровесниками, — и чувствовал себя чужаком среди них.
В течение всей жизни он хранил и лелеял ряд мыслей, воспоминаний прежнего времени, держал их в качестве эталона для сравнения и выверки текущих событий. После войны, еще только начиная свою заседательскую эпопею, он вспоминал двоюродного брата, продававшего овощи с передвижного лотка на улице. Невыносимой оказалась борьба этого парня за выживание, не выдюжил он. С утра до позднего вечера стоял бедолага при своей тачке, в любую погоду, кашлял, дрожал, но держался. Запомнился ему настрой покойного родственника, схожий с мыслями школьника, сбитого с ног более сильным противником, знающего, что поднимется он лишь для того, чтобы снова растянуться на земле. Что-то вызывающее, какая-то бравада. Врешь, не возьмешь, я еще жив, я не сдамся! И бедная жертва, шатаясь, поднимается на ноги. Он испытывал ужас, глядя тогда на овощную тачку и на торчавшую рядом с нею тощую фигуру. Здесь, в конференц-зале он наблюдал ту же браваду, и это снова его ужасало.
Время изобилия!
В юности он точно знал, кто его противник. «Классовый враг»! Признак врага — ложь. Враг врал, изворачивался, жульничал. Когда речь шла о защите собственных позиций, враг не гнушался никакой ложью, не останавливался ни перед какой подлостью. В любом противостоянии представителей правящих классов и тех, кто выступал за миллионы угнетенных, первые выставляли лоснящиеся лживой улыбкой физиономии и врали, врали, врали… Насмотрелся он на них в молодости, когда боролся с этими архиворами оружием фактов.
А теперь? Он покосился на трибуну, над которой парила, лоснилась лживая улыбка очередного борца за рабочее дело… тьфу!
Нет, они не победили, он и его коллеги, ни в чем не победили. Более того, бой окончен, и они потерпели поражение, ибо на их физиономиях играют те самые улыбки. Их захватили в плен те, против кого они дрались, те, которых они должны ненавидеть и которых ненавидели, пока не забыли, как это делается. Они чувствовали свое превосходство, знали, что за ними правда. Теперь они так же врут, блефуют и изворачиваются, как и все остальные. Где теперь их правда? А ложь и ныне там. Почему не врать, не хапать, что можно хапнуть, если все так поступают? Чем они хуже других?
Мысли изменника, констатировал он, подводя черту.
Он не мог думать иначе — не хотел думать так; он стыдился себя самого — и признавал свою правоту. Он не мог отделаться от своих мыслей…
Последовал нервный срыв. Озабоченные коллеги — облегченно вздохнув — предоставили ему годичный отпуск для поправки здоровья. Месяц за месяцем протекали в размышлениях, с жалким итогом в виде риторических фигур вроде: «Почему не вернуться к старым принципам?» или «Сколько можно терпеть это воровство, обман, коррупцию!» или «Да, да, все так, все верно…» Нахмуренные брови, красные от бессонницы глаза…
Жена его работала, работу ее он считал никчемной и отупляющей. Она же полагала, что без работы не сможет сводить концы с концами; он возражал, что зарабатывает столько, сколько не снилось ни его, ни ее родителям. Лучше бы она занялась чем-нибудь полезным.
Чем, к примеру?
Ну, пошла бы на какие-нибудь курсы. Или научилась бы какому-нибудь ремеслу.
Какому? А прежде всего — с какой целью?
Или основала бы какую-нибудь ассоциацию… скажем, в защиту прав… предположим, женщин или еще чьих-нибудь.
Она отмахивалась от его советов и продолжала работать, чтобы заполнить дом мебелью, которую он считал никчемной. Она без конца меняла одежду, занавеси, набивала морозилки на год вперед, исходя из нужд громадной семьи.
Он отправился в рабочую поездку по стране, посетил старых друзей. Они все как будто подпали под влияние злых духов, как это происходит в сказках. Он их не узнавал. Они изменились? Или он изменился? Или он в них ошибался?
Он бродил по стране в поисках того пацана, которым был когда-то, когда каждый встречный казался ему лишь тенью того, кем смог бы стать. Он ясно видел возможности людей, видел то, что могло бы осуществиться. Или он все это выдумывал? Обман воображения?
Заехал в гости к сестре, не к той, любимой, которую он жалел, которая умерла от туберкулеза, а к другой, к младшей. Нашел женщину безмерно уставшую, ухаживавшую за мужем, весьма симпатичным господином, тоже утомленным, тихим, жену ценящим лишь за то, что от нее получал. Спать они отправлялись рано. Сестра вся поглощена своими кошками. Дочь ее переехала со своей семьей в Австралию. Главная забота в доме — ковер. Большой, во всю гостиную. Его пора сменить, но как подумаешь, какие с этим связаны хлопоты… Мебель двигать, рабочие придут… Да и к старому ковру она так привыкла! Поговорили. В основном, о войне, о которой у сестры сохранились теплые воспоминания: «Тогда все были так добры друг к другу!»
Вернувшись домой, он заявил жене, что хочет подать на себя в суд.
— Хочешь подать… что? Куда???
— Хочу притянуть себя к ответу.
— Всё, готов. Рехнулся.
И она отправилась сообщать друзьям и коллегам, что муж ее еще не вполне избавился от того, «что его удручает».
Он появился в своем союзе и сообщил, что собирается подать на себя в суд «от имени нас всех» и попросил коллег о содействии.
Что ж, они не стали спорить.
Но попробуй, найди, кто займется таким делом.
К этому времени необычные процессы перестали быть редкостью. То и дело отдельные личности и группы требовали осуждения чего-либо или кого-либо за какие-либо нарушения.
Наш друг желал от лица своего юношеского «я» призвать к ответу «я» состоявшееся, обвинить в растрате идеалов, видений, мечтаний, способности видеть в людях их потенции, ненависть ко лжи, лицемерию…
Он хотел, чтобы тот пылкий молодой человек, чудесный голодный парень из прошлого, разоблачил, публично разнес в клочки то чучело, ту куклу, в которую его превратило безжалостное время.
Он пошел по юристам. Потом по юридическим конторам. По общественным организациям. Бесчисленное множество развелось всяких партий, групп, группировок, преследующих различные цели, реальные или надуманные.
Крупные политические партии, ведущие профсоюзы, правительственные органы настолько распухли, разрослись, запутались в бюрократической паутине, что не могли функционировать без постоянно возникавших и реорганизующихся рабочих групп, оказывающих давление в желаемом направлении. Без рабочих групп эти бегемоты ничего не способны были предпринять, они потеряли способность что-либо зачинать, могли лишь реагировать на давление, сопротивляться ему или неохотно уступать. Но все эти группы, иной раз преследующие восхитительные цели, в свою очередь, опутаны сетями идеологии и партийной принадлежности, и ни одна не отважилась взяться за столь неординарный случай, ни одна не способна разглядеть этого идеального молодого человека, истца по делу. Ему, разумеется, сочувствовали, им восхищались. Или же, иной раз, он видел, что им желают заткнуть какую-то партийную протечку,
