— Прямо тут будем спать? — спрашивает тётя Надя.
— На раскладушках, — говорит папа.
— А в машине нельзя?
— Кто где хочет! По-моему, на раскладушке гораздо удобнее. В машине же бочки!
Но тётю Надю бочки ничуть не смущают. Она к бочкам прекрасно относится. Она хочет возле них спать. И Арину с собой зовёт.
Арине всё равно где спать. Но она ещё не доела кашу. Дядя Мурад такую кашу сварил! Все едят и хвалят. Удивительная такая каша. Кажется, что она на сливках. Хотя она как раз на воде. Я даже свою миску вылизал. Мыть всё равно нечем. У нас вода строго по норме. Меня никто не ругал, что я вылизал. Я чисто вылизал, моя миска теперь чище всех.
Мы теперь сытые сидим. На костёр смотрим.
Фисташка ярко горит. Чисто так! Сама себе что-то трещит в костре. Как орех. Трещит, наверное, что она довольна. Ей нравится так ярко гореть. Нравится, что жуки на огонь летят. Что бабочки кружатся. Что дядя Мурад так осторожно её ломает и тихонько подкладывает в костёр. Ещё фисташке нравится освещать наши лица:
Тёмное — дяди Мурада.
Розовое — Арины.
Белое — тёти Нади.
В каше — моё.
— Лицо-то ты всё-таки вытри, — говорит папа.
Я, конечно, вытер.
Мы сидим и в костёр смотрим.
— Какое-то настроение, сам не знаю, — говорит папа. — Давно что-то не было так хорошо. Мурад, прочитай что-нибудь!
— Чего бы ты, Лёша, хотела?
— Всё равно! Лишь бы твоё.
— Всем будет скучно, Лёша, — говорит дядя Мурад.
Он по-русски не умеет читать. Он стихи только для себя пишет. На своём родном языке. Дядя Мурад стихи на туркменском пишет.
— Я им переведу, — говорит папа. — Прочти для меня.
Для папы дядя Мурад, конечно, прочтёт. Они с папой друзья. Дядя Мурад сейчас встанет и что-нибудь прочтёт. Стихи нельзя сидя читать. Это же высокое дело — стихи, какие бы они ни были.
Дядя Мурад читает и смотрит на папу.
Будто мой папа тут один. Никого больше нет. И папа смотрит на дядю Мурада. А я на них смотрю. У меня что-то в горле сдавило.
Как дядя Мурад читает! Я никогда не думал, что он так будет читать. Неужели он сам придумал такие стихи?
Печальные. Звонкие. Долгие.
Вдруг у дяди Мурада голос упал.
И сразу тихо стало. Только фисташка трещит. Трещит, трещит.
Потом тётя Надя говорит:
— Переведите, пожалуйста, Алексей Никитич…
— Попробую, — сказал папа. — Сейчас. Сразу не могу. Трудно это перевести, надо быть поэтом.
— Не нужно мучиться, Лёша, — сказал дядя Мурад и сел на кошму. — Я сама переведу. У меня простые стихи, Надежда Георгиевна. Немножко стихи про пустыню. «Самая прекрасная весна на свете — это пустыня, и если кто попадает к тебе весной, то он имеет большую радость на сердце». Такие, примерно, стихи.
— Не могу перевести, — сказал папа. — Таланта нет, не могу.
— Я уже перевела, — сказал дядя Мурад. И подбросил в огонь ветку.
Костёр прямо взревел.
— Нет, ты сам не можешь понять, — сказал папа. — Разве ты понимаешь, что ты такое?
— Я туркмен, — улыбнулся дядя Мурад. Он у нас редко улыбается.
— Я только одно поняла, — говорит тётя Надя. — Я поняла, как вы всё это удивительно чувствуете. Эту ночь. Эти барханы вдали. Этих ваших варанов. Вот эти звёзды. Они же для вас пахнут, эти звёзды…
— Я тут родилась и вырос, Надежда Георгиевна, — сказал дядя Мурад. Встал. Высокий, тёмный. И пошёл от костра. Шагнул — и сразу его не стало. И не слышно шагов, дядя Мурад всегда так ходит — неслышно.
— Ты надолго? — крикнул в темноту папа.
И темнота сразу откликнулась голосом дяди Мурада:
— Погуляю немножко, Лёша.
— Значит, до утра, — сказал папа. — На песке где-нибудь часок полежит — и выспался. Мураду много не надо.
— А я, к сожалению, так не могу, — сказала тётя Надя. — Всю ночь бы вот так с вами сидела, а глаза спят.
Звёзды сверху сыплются. И трещат. Или это фисташка трещит? Папа Арину на руках куда-то понёс. Ага, дядя Володя в машину влез, а папа ему Арину протягивает. А она даже не проснулась. У Бори ноги торчат из кабины. Боря всегда в кабине ночует.
— Всё-таки ноги придётся ему подпилить, — говорит дядя Володя. — Куда не сунешься, всюду эти ноги.
— Надежда Георгиевна, возьмите ещё полушубок, — говорит папа. — Всю ночь будет ветер, горы рядом.
Тётя Надя в кузове возится, спальный мешок зачем-то трясёт. То сядет на него, то опять вскочит. Потом говорит:
— Стыдно признаться, но мне что-то никак не влезть…
— Куда? — говорит папа.
— В мешок… Я в мешке никогда не спала.
— Там пуговицы, — смеётся папа. — Придётся помочь.
Папа в кузов прыгнул. Разобрался в пуговицах. Тётю Надю в мешок запихал. И застегнул, как маленькую. На все пуговицы. Пусть тётя Надя спит!
— Спасибо, — говорит тётя Надя. — Мне теперь ни за что не вылезти.
— Утром достанем!
Папа сидит на борту, смотрит на тётю Надю в мешке и смеётся. Ему смешно, как он тётю Надю упаковал.
А дядя Володя сидит на кошме, ноги поджал под себя, как дядя Мурад, и смотрит в огонь. У него глаза жёлтые от огня.
А я на раскладушке лежу. И уже сплю.
Вдруг проснулся.
Я думал — утро. Но ещё черно. Звёзды в небе стоят. Костёр щёлкает, пахнет ореховым дымом. Дяди Мурада ещё нет. Только мой папа сидит. И дядя Володя. Они ещё, значит, не легли. Но молчат. Просто так сидят. Дядя Володя шевелит в костре кривой саксауловой палочкой. Будто что-то ищет в костре. А папа смотрит, как он шевелит.
Я даже не знаю — проснулся я или нет.
Вдруг дядя Володя говорит:
— Понимаешь, Никитич, она Мурада любит…
Папа молчит и на палочку смотрит. Такая кривая палочка!
— Она его действительно любит, — опять говорит дядя Володя.
— Я тоже Мурада люблю, — говорит папа.
Смешно даже. Дядю Мурада все любят. Я тоже люблю. И Арина. И тётя Наташа. Витя, конечно. Ведь
