Тут столько соли!
— Только не пей, — говорю я.
Арина и не собирается пить. Она просто хочет купаться. Ведь ручей прозрачный! Дно видно, тут не утонешь. А купаться тут в самый раз. Мы всегда сюда будем ездить купаться. Это теперь наш ручей!
Как Арина придумала, она просто молодец. Я воду ногой потрогал. Вода прохладная, даже жжётся чуть-чуть.
Арина уже в воду залезла.
Как животом нырнёт, белые брызги полетели.
— Уф! — кричит. — Хорошо! Ты чего копаешься?
Я сейчас сапоги подальше поставлю и тоже нырну.
Вон как Арина плывёт. Руками забила. Ноги-то у неё, конечно, в дно упираются. Нам негде плавать учиться, реки у нас нет. Мы теперь в нашем ручье по-настоящему научимся плавать.
Я смотрю — Арина так сильно бьёт руками. И головой мотает. Даже глядеть завидно, как она быстро плывёт.
Я тоже в воду поскорей вошёл. По колено только ещё.
— Подожди, — говорит Арина.
Я дальше иду. К Арине.
Она кричит:
— Подожди, Лёдик! Не окунайся!
Сама плывёт, а мне — не окунайся. Почему?
Вдруг я вижу — Арина уже не плывёт. Она так машет, будто воду хочет с себя спихнуть. Глаза у Арины круглые, как у большеглазого. Неморгучие такие, совсем не моргает. Воду вокруг растолкала и уже выходит. Белую пену стряхивает с себя, прыгает, прямо скачет.
— Ты чего? — спрашиваю я. И из ручья почему-то вышел.
— Не знаю, — говорит Арина. И прыгает. — Ты лучше пока не лезь. Это вода какая-то щекотная.
— Подумаешь! — говорю я. — Я не боюсь щекотки! Она смешная.
— А в этой воде как раз не смешная, — говорит Арина. И скачет, пену с себя стряхивает. — В этой воде щекотка колючая. От неё больно.
Вечно Арина выдумывает. Я на неё смотрю и хочу смеяться. Уже начал смеяться: ха-ха! Придумала колючую щекотку! Вдруг вижу — что это с Ариной? Она у меня на глазах белеет. Только что брови тёмные были и уже белые. Теперь уши. Потом щёки, живот… Она уже вся белая. И это белое на Арине блестит.
У меня по спине вдруг холодок забегал. Будто кто ледышкой по спине водит.
— Ты блестишь, — говорю я Арине.
— Подожди, — говорит Арина.
И руками себя быстро-быстро трёт. Лицо. Шею.
— Давай я потру, — говорю я.
И к Арине иду. Вдруг чувствую, мне что-то мешает. Мне мои ноги мешают идти. Тяжёлые такие, шевелить больно. И чешутся. Так ноги чешутся! Я их друг об друга чешу. Потом уже руками. Даже ногтями. Но они только сильнее чешутся! У меня ноги белые до колен. Блестят.
Я до крови уже расчесал.
Вдруг Арина кричит:
— Лёдик, у меня спина лопнула!
Я сразу про ноги забыл. Бросился к Арине.
У неё спина в белой корке. Толстая корка, даже спину не видно. Я потрогал, корка под рукой отстаёт. Видно, как кожа на спине съёжилась. Спина красная, но не лопнула. Спина лопнуть не может. Я корку сбиваю рукой, колочу, колочу…
— Больно, — говорит Арина. Она плачет, что ли?
— Сейчас, — говорю я.
У меня в носу щиплет. Я не могу, если Арина плачет. Мы вместе плачем, если уж плачем. Но сейчас некогда. Мне Аринину спину надо из-под этой корки освободить. Корка такая колючая, руки мне колет.
Я пальцы на минуточку сунул в рот, чтобы прошло.
— Ой! — говорю.
Во рту сразу горько. Солоно во рту. Горько-солоно так! Что полынь! Полынь прямо сладкая трава, если сравнить. Это же чистая соль! Вот теперь я понял. У Арины чистая соль на спине. На щеках. И на ногах тоже соль, на шее. Этот ручей, значит, такой солёный. А Арина в нём выкупалась и всю соль из ручья достала. Вот почему она так блестит.
— У меня уши трещат, — говорит Арина. — Я ничего ушами не слышу.
— Это соль! — кричу я. — Это просто на тебе соль!
Но Арина не слышит. Она меня даже не слушает. Она плачет, ей так плакать больно. Она глазами не может пошевелить, там трещит. У Арины шея трещит, она голову не может повернуть. Пальцы вон как растопырились, тоже трещат. Это солнце на Арине соль сушит, и всё на Арине трещит. У нас такое солнце!
Мы на самом солнцепёке стоим, и я не знаю, что делать.
— Я тебя сейчас счищу, — говорю я.
Надо попробовать. Я вот как попробую. Я трусами Арину тру, они мягкие. Но соль всё равно не счищается. Крупная, правда, падает вниз с Арины, а мелкая втирается в кожу. Мне её так до завтра не оттереть.
Тени, главное, нет. Всё солнце на нас светит.
Конечно, вода нужна. Но воды нет. Только в машине вода.
— Надо к машине бежать, — говорю я.
— Не могу, — говорит Арина, ей говорить больно. У неё на лице так кожа стянулась, она ртом пошевелить не может.
— Тут близко, — говорю я.
— Я наступать не могу, — говорит Арина.
Если бы папа тут был, он бы Арину донёс. Или дядя Володя. Или дядя Мурад. Но никого нет. Они у родника остались, всё равно не услышат. На нас уже ящерицы смотрят.
— Тогда я тебя потащу, — говорю я.
— За ноги? — спрашивает Арина.
И на меня посмотрела. Хоть глазами моргнула. А то смотрит, как большеглазый, — мимо.
Мы дома иногда так играем. Когда спать не хочется, а надо тихо. Папа работает, например, у себя в кабинете. Мы тогда играем. Кто на руках дольше пройдёт, если за ноги держать. Это совсем другое дело. Сейчас-то дело серьёзное! Если солнце на Арину так будет сверкать, у неё спина, правда, лопнет, я понимаю. Эту соль надо поскорей смыть.
Я обрадовался, что она посмотрела. Опять говорю:
— Я тебя как спальный мешок потащу. За уши.
Арина улыбнулась немножко. Сразу сморщилась, говорит:
— Больно.
Я её за руку схватил. И тяну. Мы уже идём.
— А ты не улыбайся, — говорю. — Разулыбалась! Там приборы гибнут, а ты улыбаешься! Нашла время улыбаться! В кузове всё спеклось, а ты улыбаешься! Папа велел прямо к машине идти, а мы вон сколько времени потеряли. Пока открыли родник, пока что!
Я всё подряд говорю. Сам не знаю, что говорю. Я себя даже не слушаю. Я Арину тяну. Тащу её за руку. Я просто так говорю, чтобы Арина не думала. Когда говоришь, то уже не думаешь. И никто не думает.
Мы идём.
Вон машина. Близко уже. Под машиной тень. В машине вода. Как хорошо, что у нас есть машина. Это наша машина!
— Пить, — говорит Арина.
