– Ты же и так знаешь. Много разных других слов говорил. Лучше.
– Все-таки это, наверное, что-то значит…
– Ничего это не значит, – сказал Юрий. – Просто я не могу это слово сказать. Да что сегодня с тобой?
– Ничего. Спи, – сказала Наташа.
Но они еще долго лежали молча. Потом Юрий все-таки заснул,
Ночью они помирились и спали, пока не разбудил звонок. Он звенел долго и беззастенчиво. За квартиру вроде заплачено. Может быть, электричество? Нет. Тоже. Значит, пожар. Юрий шевельнулся, чтоб встать. Тогда Наташа вдруг вспомнила:
– Это же воскресник!
– Какой в понедельник воскресник?!
– Не придирайся к словам. По уборке снега. Внизу объявление, нужно быть любознательным.
– Прекрасно, – одобрил Юрий, укладываясь обратно.
Прошло еще сколько-то минут. В стариковской неге. Тепло и безгрешно. Нетипичный какой выходной – никуда не надо мчаться с утра. Ни в прачечную, ни на телевидение. Только у Наташи в четырнадцать десять – радио, детская передача. «Звали Суриком сурка, дали Сурику сырка, не докушал он сырок, но сказал «спасибо». Мораль вся сводится к этому. Когда Наташа пойдет на запись, Юрий как раз отправится на свидание, сегодня у Борьки приемный день, дожили.
Наташа все-таки встала.
Пижама ее прошелестела, как ворох листьев, Наташе идет этот цвет, цвет осенней неразберихи в запушенном парке. Камень ее – янтарь, и сама он как янтарь, свет от нее. Может быть, только шея самую чуточку хрупка для Наташиных плеч, да это уже придирки.
Юрий вдруг удивился холодку и отстраненности твоих мыслей. Довольно мутный, однако, поток сознания.
– Как только люди всю жизнь к восьми встают,
– сказала Наташа.
– Не в два же ложатся, – сказал Юрий.
– Хорошо, если в два…
Бывает и в три. И в четыре. Ночная профессия – актер. Если спектакль труден, сразу из головы не выкинешь. Надо растить в себе ремесленника, а то от бессонницы пропадешь. Крепкого такого ремесленника, удачно сочетающего умеренность и полет. Все кругом уже порошки глотают, противно смотреть. Хотел бы он знать, кто, кроме актеров, бродит по гостям во втором часу ночи. По своим же, конечно. Давая себе разрядку спором, стихами, сигаретой, все равно чем, Или висит на телефоне в четыре утра. По той же причине. Утром, конечно, едва продираешь глаза, впритык к репетиции.
– Зарядку я все-таки сделаю, – сказала Наташа.
Юрий смотрел, как она разминается. Листья оранжево вспыхивали и потухали в его глазах, хороша пижамка. Впрочем, на Наташе случайных вещей не бывает, это не Лена. Только, пожалуйста, без всяких сравнений, гражданин барышник.
Зарядку она никогда не пропускает. Боится. Когда Наташа впервые увидела мать Юрия, она сказала: «Какая у тебя мама красивая. Худая». Обычно Наташа чрезмерно придирается к внешности, всякое отступление от совершенства очень уж ей режет глаза. От уродства она прямо заболевает. Однажды она утащила Юрия из кинозала посреди сеанса. Уже на улице объяснила, зябко ежась: «Там же рядом сидел с такими волосатыми руками! Толстые волосы. Даже на пальцах. Меня чуть не стошнило. А челюсть! Ты заметил? Абсолютно квадратная челюсть. Надо бы в милицию сообщить. Это, наверное, убийца, честное слово». И весь день она потом ежилась.
Наташа могла сторониться человека, о котором ничего худого не знала. Но! «Белоглазый какой-то. Я ему не верю, Мазини». Умная девка, а не переубедишь. И человек тщетно ищет причину, почему его избегают. Не найдет сроду. Впрочем, частенько Наташины предчувствия как-то оправдывались.
Все недостатки Наташу коробили, кроме худобы. Худоба ее, наоборот, восхищала. Раз худая, уже значит красивая – высшая похвала. Особо Наташа завидовала худым матерям. Чьим бы то ни было. Наташина мать вдруг располнела за последние годы, и ее все разносило. Периодически Наташа сообщала Юрию убитым голосом: «Еще полтора килограмма». Мать у нее была еще молодой, очень похожей на Наташу и раньше такой же тоненькой. Наташу особенно волновало, что то же, по рассказам, было и с бабкой: после сорока постепенно превратилась в толстуху. Наташа панически боялась наследственности. Поэтому она ходила в зимний бассейн, делала зарядку, даже опаздывая на репетицию, и все собиралась приобрести лыжи. Себе и Юрию. Хотя с его наследственностью можно, конечно, валяться з постели и глупо хмыкать, пока другие работают. Например, делают мостик.
Листья ярко рассыпались по всему мостику. Смутно шелестели, когда он дышал. Узкой смуглой полоской, на стыке пижамной куртки и брюк, дышало Наташино тело. Полоска была смешная и какая-то детская. Наташа разогнулась и одернула куртку. Тоже смешным, серьезно-детским движением. Волосы у нее расплескались.
Юрий вдруг пожалел, что Наташу тогда поселили к нему в двухкомнатную квартиру. И все у них получилось так быстро. Пожалел, что они узнавали друг друга прямо на репетициях, прямо в процессе трудовых будней, ели сосиски за одним столиком, рядом сидели на худсовете. Что уже через месяц Хуттер весело объяснял кому-то в театральном коридоре: «У них же другого пути и не было. Это же запланированное официальное сводничество». И все смеялись. И поздравляли смеясь.
Сейчас Юрию вдруг показалось, что судьба, хитро блестя стеклами пенсне, просто обокрала его.
Он никогда не стоял перед Наташиной дверью, краснея и трепеща. Он никогда не бежал к ней после работы, измученный целым днем без нее. Оглушенный внезапным сомнением насчет одного ее бывшего сокурсника. Этих сомнений цивилизованный человек стыдится, но они приходят к нему в квартиру со всеми удобствами, как когда-то в пещеру. С Наташей Юрий не знал этих сомнений.
