соседи.
— Видишь, что делается? — сказал солдат с лычками патрульному. — Не знаете, кого ловить. Патрули, черт бы вас задрал. Иди сам за пропусками, и пусть едут домой. А ты, Яшманов, все-таки в следующий раз бери с собой удостоверение.
Я решил играть до конца и попросил:
— А нельзя за пропуском завтра прийти? Мне еще лошадь ковать надо.
— Негде ковать, — ответили мне. — Все кузнецы удрали. Приезжай денька через три. Расскажи в своей деревне мужикам, что в Никольском власть советская уничтожена и всем безобразиям конец. С часу на час ждем народную армию. Завтра привезут в магазины белый хлеб, ситец, керосин.
Сами себе не веря, что находимся на свободе, мы вышли на улицу. Я дрожащими руками отвязал лошадь и отвел ее от ворот…
Чтобы не нарваться на патруль, я поехал проулками, а не по главной улице. Вот и пост. Раздался дикий окрик:
— Стой! Стрелять буду!
Я остановил лошадку. К нам подбежали два солдата и проверили пропуска.
— Езжай да не оглядывайся! Иначе пулю получишь, — предупредили они нас.
Верст пять я гнал лошадь без передышки. Она уже начала храпеть и брызгать слюною.
В Ивановском нас встретил Андрей Иванович. «За меня беспокоятся», — с благодарностью подумал я.
— Сашка! — обрадовался Панин. — Живой да еще с гостем… Кто такой? Да это ты, Бычков. Бороду отростил, как Гришка Распутин.
— Сегодня остригу! — шутил Бычков. — Десятому полку оставлю на память.
— Что в десятом полку?
— Бунт подняли против Советской власти.
С затаенным дыханием мы слушали рассказ о событиях в Никольском.
— Я приехал туда утром двадцать четвертого, — рассказывал Бычков. — Из некоторых сел уже ушли обозы на станцию, а в Никольском еще и не думали эвакуироваться. Надеялись на защиту кавалерийского полка. Подводу нашего комиссариата тоже задержали. Стемнело. На краю села живет у меня двоюродный брат. Я остановил подводу в ихнем комиссариате, а сам пошел к родственнику переночевать. Мы только сели за стол чайку попить, как за окном послышались выстрелы, а тут еще в ворота сильно застучали. Ничего не поделаешь, я бросился в сени и — на чердак. Кто его знает, что за люди ломятся? Слышал, как хозяин открыл ворота и прошел с кем-то в избу. Потом проводил его обратно до ворот. Слышал я, и как этот человек приказывал: «Окна закрыть, свет не зажигать, на улицу не выходить, никого в избу не пускать!» Я подошел к слуховому окну и взглянул на дорогу. Вижу: из-за угла дома показалась грива лошади, а потом и подвода. Откуда ни возьмись выбежал солдат, остановил подводу, потом выстрелил в упор, и кучер упал в снег. Еще прибежало несколько солдат. Набросились со штыками на сидевших в кошеве. Тут ребенок заревел. Я отшатнулся от окна, а когда снова выглянул, на дороге уже было пусто. Стрельба в селе прекратилась, только откуда-то слышались слова команды: «Взво-од, пли!» Потом залпы. Что делать? — продолжал рассказывать Бычков. — Я до утра просидел на чердаке. Когда рассветать начало, опять подобрался к окну и увидел две подводы. На первой ехала Варвара Игнатьевна, на другой Фина Суханова…
— Что с ними? — вырвалось у меня.
— Убили…
Я уже не слышал конца рассказа: как Бычкову удалось выбраться на улицу и каким образом он оказался в комендатуре. Не помня себя, я рванулся к выходу.
— Сашка! Куда? — пытался остановить меня Андрей Иванович. Я оттолкнул его, схватил винтовку и выбежал на улицу.
Часовой на краю села потребовал пропуск. Я оттолкнул его и побежал по дороге в Никольское, в логово мятежного полка. Видимо, узнав меня, часовой не стрелял.
Около села было болото, заросшее чахлым лесом, называли его Подзеленькино. Этим урочищем старые люди пугали ребят. Там, дескать, всякая нечисть водится. Жители бросали в болотину дохлых кошек, закапывали самоубийц в старое время.
Пытаясь пройти в село задворками, я попал в Подзеленькино. Снег кругом был примят. В одном месте из-под сугроба высовывалась человеческая нога без валенка. Я прибавил шагу. Выбежав на открытое место, увидел кучи трупов. Как шальной, ходил среди них. Увидел Фину. Она лежала рядом с Варварой Игнатьевной…
Без шапки, — я уже не помнил, где ее потерял, — по насту через огороды я побежал в село.
На улице не было ни души. Жители попрятались по домам от своих «избавителей». Но вдали послышался топот. Патруль. Ехали пятеро, впереди офицер в серой папахе. Я припал к куче снега у ворот дома, дрожащими пальцами взвел курок и выстрелил. Передового сразу же сбил, остальные повернули обратно. Я выпустил по ним всю обойму патронов… В это время меня чем-то тяжелым ударило по голове, и я упал. Помню только, что надо мной склонилась бородатая физиономия и кто-то сказал: «Знаю его — из чрезвычайки… Строгановский».
Я попытался было встать, но тут на меня навалилось человек пять солдат, меня избили и связали. Не помню уже, как я очутился в каком-то сарае.
Придя в себя и оглядевшись, я заметил, что в углу есть еще кто-то, кроме меня. Окликнул. Ко мне подполз пожилой крестьянин — вся борода в сосульках.
— Развяжи! — попросил я.
— Все равно смерть! — пробормотал мужик и стал распутывать узлы у меня на руках. А ноги я уже развязал сам.
— Спасибо, товарищ, — сказал я. — Ты кто? Откуда?
— Из Чермоза я. Дежурил в исполкоме. Сюда барахло волостное привез, а они всех убили. Когда стали стрелять, я со страху под розвальни залез и живой пока остался. Не знаю, за какие грехи меня заарестовали. Я не по своей воле ехал. И лошадь у меня сдохла на моих глазах… Убили лошадь. А за что? Она — тварь бессловесная… — И у мужика голос сорвался.
Мороз все крепчал. Хотя у меня болела спина и ныли руки, я всеми силами старался как можно больше двигаться, чтобы окончательно не замерзнуть. А крестьянин снова закутался в армяк, забрался в свой угол и замер там.
— Замерзнешь! — сказал я. — Шевелиться надо.
— А мне все равно, — ответил он. — Уснуть бы совсем до смерти. Живой останусь, так куда мне без лошади? Все равно подыхать.
Вечером нас вывели из сарая и, погоняя прикладами, повели к мосту через Обву.
Здесь уже мерзло на ветру человек тридцать таких же, как мы.
Вокруг стояли кавалеристы десятого полка. На пригорке у пулемета копошились пулеметчики. На сером в яблоках коне разъезжал офицер в башлыке, играя плетеным кожаным кнутом.
Под мостом чернела во всю ширину реки прорубь.
«Уж не топить ли собираются», — подумал я. Но подумал как-то безразлично, как будто самого меня все эти приготовления не касались. Мысли о собственной смерти не было. Я не представлял себе, что вот живу — и вдруг меня не будет. Я был твердо уверен, что враг ничего не сможет сделать со мной и я еще отплачу ему за все. Такое настроение придало силы, я упорно думал, как бы выручить попавших в беду людей. Все они стояли, опустив головы, покорные судьбе. У одного побелели уши, можно было бы снегом оттереть, а он и рукой не пошевелил. Тот, что сидел со мной в сарае, что-то шептал себе под нос. Может, молитву, может, прощался со своей семьей.
Солнце было уже на закате. Мост, наша группа обреченных окрасились в красный цвет. На церкви монотонно стонал колокол…
«Что же бы такое сделать? Что сделать?» Я с такой силой сжал кулаки, что ладоням стало больно…
Послышалась команда:
