англокатолицизм), Элиот тем не менее оставался американцем, даже внешне. Как заметил его друг, поэт и критик Герберт Рид: 'Он очень хорошо усвоил английский стиль одежды, английские обычаи, привычку к английским клубам. Но… был слишком правильным англичанином, чтобы выглядеть естественно'[934]. И. Стравинский описывал его в 1950-е как высокого сутулого человека 'с американскими повадками'[935]. Возникает проблема национальной идентичности экспатрианта, пытающегося ассимилироваться в принявшую его культуру, но неизбежно сохраняющего начала, заложенные в него с детства. Ибо в сущности всё, или почти всё, что Элиот сделал в поэзии и критике, он сделал именно благодаря тому, что был представителем авангардной американской культуры в культуре традиционной, английской.
* * *
Со временем очевидно, что в творчестве Элиота — в его поэзии, критике, в эссе о литературе, христианстве, культуре — доминирует идея традиции, причем идея 'традиции динамической', не только не противоречившей его новаторским реформам в поэзии, а, напротив, служившей их источником. Утрату 'традиции', то есть органичной связи с прошлым, ее 'обрыв' он расценивал как опаснейший симптом болезни общества.
Его теория традиции модифицировалась со временем, но суть ее, ядро определились еще в 10-е — начале 20-х годов. Впервые свой взгляд на природу литературного процесса и традиции, в основе которого — понимание времени в духе философии Ф.Г. Брэдли и А. Бергсона, Элиот наиболее четко обосновал в программном эссе 'Традиция и творческая индивидуальность' (1919). Эстетике романтического самовыражения, индивидуализма, творческой свободы он противопоставил 'классический' принцип — подчинения личного надличностному, ориентацию на традицию. Однако он считал, что нельзя слепо идти путями предшествовавшего поколения, традицию нельзя просто унаследовать, приобщение к ней требует труда. Поэт, чтобы остаться поэтом после двадцати пяти, должен обрести чувство традиции через чувство истории, философское осмысление ее и тем самым постичь глубины бытия, природу временного и вневременного, то есть ощутить прошлое не только как прошедшее, но и как настоящее. Чувство традиции побуждает художника творить, ощущая в себе не только собственное поколение, но и всю европейскую литературу, от Гомера (а внутри нее — и всю литературу своей страны) как нечто существующее единовременно, как 'единовременный соразмерный ряд', меняющийся с появлением нового произведения. Таким образом настоящее направляется прошлым. Писатель, ощущающий себя в контексте традиции, то есть литературы как феномена, одновременно меняющегося и устойчивого, во времени и вне времени, сознает свою современность и масштабы своих проблем. При этом Элиот утверждал, что искусство и литература с течением времени не прогрессируют, не становятся лучше, видоизменяется лишь их материал; непрестанно меняется сознание, европейское, национальное (каждое из них несравненно важнее, чем индивидуальное сознание поэта), но никто и ничто не отвергается как лишнее, будь то наскальные рисунки, Гомер или Шекспир. Эти изменения — не улучшение, оно основано лишь на развитии и усложнении 'экономики и техники'.
Традиция, в представлении Элиота, требует постоянных изменений, пересмотра, в сущности выбора; иначе напрасны все новаторские усилия, хотя гипертрофия приятия перемен таит в себе угрозу стабильности, то есть возможность признания Шекспира устаревшим и ненужным. Прошлое для Элиота — это не аморфная, бесформенная масса, не какой-то один период, писатель должен распознать 'ядро традиции' — ее 'главное течение', или 'русло', не всегда наиболее заметное и признанное.
Элиоту, как и его эстетическим единомышленникам 10-х годов — Паунду, имажистам — казалось, что из вчерашнего дня, из предшествующего им романтического периода наследовать нечего. Источники для обновления англоязычной поэзии — 'свою' традицию — Элиот искал в творчестве Данте, поздних елизаветинских драматургов и поэтов — Шекспира, Дж. Уэбстера, Чапмена, Форда, Тернера, Джона Донна и поэтов-метафизиков XVII в., 'барочного классициста' Джона Драйдена, французских символистов (Ж. Лафорга, Т. Корбьера, Ш. Бодлера и др.). Обращаясь к традиции, он создал свой 'канон'. Называя себя 'неоклассицистом', он в значительной мере ориентировался на тип мировосприятия, свойственный эпохе барокко, казавшейся ему близкой, родственной его 'тяжелым временам'. Недаром именно ему принадлежит существенная заслуга в реабилитации литературной репутации Джона Донна и поэтов-метафизиков XVII в., более двух веков практически преданных забвению.
Философы, которых он ценил, — Ф.Г. Брэдли, Т.Э. Хьюм не дали ему искомой точки опоры в хаотическом, 'вращающемся' мире, хотя и довольно близко подвели к ней. 1927 — поворотный год в судьбе Элиота: он принял английское подданство и из традиционного в его семье унитарианства, исповедовавшего последовательный монотеизм и отождествлявшего Бога с мировым Разумом и Природой, перешел в англо-католицизм. Провозгласив себя в предисловии к книге 'Ланселоту Эндрюсу' (1928) 'классицистом в литературе, роялистом в политике, англокатоликом в религии', он подчинил свою деятельность решению этических проблем и проповеди христианских идеалов. Вскоре после своего 'обращения' он заметил Полу Э. Мору, что только христианство примиряет человека с жизнью, иначе она ужасна, отвратительна[936].
Судя по всему, его 'обращение' было вызвано отторжением американской цивилизации, основанной на догмах и философии протестантизма, и стремлением обрести связь с главной 'Традицией' европейской цивилизации — католицизмом, ассоциировавшимся для него с тысячелетним европейским миропорядком, в англиканстве же, особенно его 'верхней', англо-католической ветви, сохранились основные догматы католицизма. В этой ситуации Данте как центральная фигура 'основного течения' европейской литературы стал главным и в 'традиции' Элиота. Признавая то, что Данте и Шекспир 'поделили мир между собой', он отдавал предпочтение Данте за его 'более мудрое отношение к жизни', основанное на 'высшей' — цельной христианско-католической философии Фомы Аквинского, тогда как Шекспир, на его взгляд, исповедовал философию, состоявшую из 'лоскутов': скептицизма Монтеня, цинизма Макиавелли, римского стоицизма Сенеки. В антропоцентризме художников Ренессанса, в утверждении ими свободы воли человека он видел истоки индивидуализма, произвола личности — начало пути, который привел к 'бесплодной земле' XX в., к 'бескорневому существованию', отчуждающему людей — всех классов — от традиции и ведущему к формированию 'массового общества', 'толпы'.
Для Элиота крайне важна идея единства Европы, административного, экономического и, прежде всего, культурного, как пути к преодолению 'хаоса современности'. Расценивая античность и христианство как фундамент европейской цивилизации, как общее европейское наследие, в 1930-е годы он сосредоточил внимание на христианстве, поднявшись с эстетического уровня на уровни этический и религиозный.
Программа Элиота, изложенная в эссе 'Католицизм и международное равновесие' (1933), и наиболее полно в работе — 'Идея христианского общества' (1939), была продиктована вполне конкретной исторической ситуацией. Второй раз в жизни он наблюдал 'обвал' европейской цивилизации. В 30-е годы были серьезные основания для допущения возможности поражения демократии под напором коммунизма или фашизма, что, в частности, и произошло в Испании (Элиот — один из немногих, кто осознал уже тогда, что 'советский коммунизм' и фашизм — разновидности тоталитаризма[937] ). Причину видели, в частности, в некомпетентности, недальновидности 'либеральных' лидеров и в кризисе либерализма как такового.
'Идея христианского общества' написана на 'пороге', накануне Второй мировой войны, а закончена (последняя отмеченная в ней дата 6 сентября 1939 г.) в ее начале. Непосредственным поводом к ее созданию послужил, как считает известный писатель и критик, идеолог английского социализма XX в., Реймонд Уильяме, политический кризис сентября 1938 г., когда в результате 'мюнхенской сделки' начался раздел Европы: западные демократии заплатили Гитлеру Чехословакией за 'иллюзию мира для себя'. Именно эта ситуация породила у Элиота и его современников 'прямой вопрос': какова 'идея' общества, в котором мы живем? Каковы его цели? 'То, что произошло, — писал Элиот в своей работе, — глубоко затрагивает всех, каждый ответствен за это. Повторяю, это не критика правительства, а сомнение в ценности цивилизации… Было ли центром нашего общества, всегда уверенного в своем превосходстве, честности,, нечто более ценное, чем скопище банков, страховых компаний и промышленных предприятий, были ли у него более существенные интересы, чем… интерес к поддержанию дивидендов?'.
В 30-е годы английские литераторы крайне политизируются, одни исповедуют левые,
