Франя ощущала это, продвигаясь в плотном людском потоке мимо темных витрин магазинов и автосалонов, мимо контор и огромных пустых настенных экранов, мимо ресторанов и кафе, мимо кинотеатров, газетных киосков и книжных магазинов, вниз по улице, которая, казалось, символизировала всю эту новую Россию, все, что было накоплено за долгий путь от первых всплесков гласности и начала перестройки до нынешнего расцвета Русской Весны.
Но сейчас, с погашенными витринами и выключенными экранами, с холодным колючим ветром, нагнетаемым темными силами с другого конца света, из Вашингтона и Нью-Йорка, Калининский проспект казался также символом потерь, которые понесла Россия.
Франя видела это на лицах таких же молодых, как она, одетых по европейской моде людей, на лицах старух [75], словно бы сбежавших из другого времени, рабочих в джинсах и черных кожанках, солдат; даже на лицах хулиганов со сталинскими усами, – всех, кто молчаливо и угрюмо двигался по улице к Красной площади – назад к временам Брежнева, Хрущева, Сталина, временам царей и бояр, к чему-то обширному и застывшему, к ощущению причастности, к глубинам русской души. И Франя, может быть впервые, по-настоящему ощутила эту причастность, это невыразимое чувство общности, вневременного слияния личности со славянской душой – источником российской стойкости и несчастий. Это чувство одолело татар и поляков, сотворило нацию и империю, взлелеяло коммунистическую революцию и позволило чудовищу десятилетиями править собой. Оно разгромило нацистов, возвысило страну до положения мировой державы, впервые в истории отправило человека в космос и, казалось, растворилось в ясном утре Русской Весны.
А теперь, когда тень снова легла на эту древнюю многострадальную страну, казалось, что-то первобытное, великолепное и ужасное, и вместе с тем безусловно русское возродилось в этом стихийном паломничестве назад, к славянским корням, к основе, к центру, к Красной площади.
На проспекте Маркса пешеходы остановили автомобильное движение – мимо старых строгих правительственных зданий, мимо стеклянных башен коммерческих центров, скатываясь с тротуаров на мостовую, они шли на Красную площадь.
Улица Горького, Калининский проспект, проспект Мира – все они кончались на внутреннем кольце, у Кремля, и Франя представляла себе, как по ним движутся потоки людей – не только жители Арбата должны были двинуться к центру своего мира этой ночью.
Франя вдруг осознала, что прокладывает себе дорогу, толкаясь плечами и локтями. За гостиницей «Москва», у проезда, ведущего на Красную площадь, оказалось, что дальше она продвинуться не сможет. Впереди был сплошной людской монолит. Мавзолей Ленина казался издали маленьким, почетный караул был не виден за толпой. Над ним, за кремлевской стеной, кое-где светились окна правительственных зданий, и потоки света заливали внутреннюю территорию.
Со своего места Франя видела, что большинство людей смотрит на Кремль, на большие красные звезды, горящие над зубчатой стеной неизменно ровным, вселяющим уверенность светом. Смотрит на Мавзолей Ленина. Будто ждет, что кто-нибудь появится на Мавзолее или даже на стене, будь это сам Горченко или другой лидер, и объяснит смутные чувства людей, вдохновит, обнадежит, сплотит и укажет общую цель. Они ждали нового Ленина, который поднимется на железнодорожную станцию [76] и всколыхнет их русские сердца.
Перед самым Мавзолеем было неспокойно. Толпа раздраженно шумела. Слышались выкрики, но Франя не могла их разобрать. Люди размахивали советскими флагами, портретами Горбачева и Сталина – этими современными иконами еврорусских и «медведей». Полетели бутылки; чувствовалось, что там началась драка. Кто-то держал изображение повешенного дяди Сэма, кто-то – подожженный американский флаг.
Никто не появлялся из-за кремлевской стены, и Франя поняла, что никто не выйдет. Что мог бы сказать Горченко? Какие слова собрали бы воедино энергию толпы и объединили их всех, испуганных и разъяренных – еврорусских и «медведей», старую Россию и новую, темное прошлое, живущее даже в обновленных сердцах, и надежды на будущее, почти уже уничтоженные силами, совладать с которыми Россия не может?
Потом она заметила, что многие не смотрят на Кремль. В основном – пожилые люди, однако и молодые глядели в сторону с особым выражением надмирного спокойствия, которое, казалось, было древнее и прочнее кирпичных кремлевских стен.
На краю Красной площади, на дальнем берегу людского моря, сияли под потоками света луковицы собора Василия Блаженного. Золотой и красный, в бирюзовых орнаментах, он плыл над шумом и суетой подобно вечной иконе, подобно лучезарному символу бессмертия славянского духа, подобно России, сердце которой неподвластно ни истории, ни времени. Франя смотрела на этот прекрасный, как бы ирреальный древний храм; ее глаза поднялись вверх, потянулись к куполам и шпилям в ночное небо.
Там, среди звезд, бледных в ярком свете города, двигались светящиеся точки, и она знала, что это такое.
Боевые станции. Ракеты. Орбитальные лазеры. Антипротоновые пушки.
Внизу – храм Василия Блаженного, возвышенный и прекрасный, выразивший русскую душу в великолепном барокко, вдохновенный и романтичный, но такой хрупкий под этим прозрачным черным небом.
А над ним вращалась на своих орбитах смерть всему, что имеет смысл на планете, – огромная сеть власти над миром, «Космокрепость Америка». Туча воронья, вглядывающаяся из темноты вниз, кружащаяся в ожидании добычи.
Вице-президент Вольфовиц на пресс-конференции, проведенной прямо на ступенях Капитолия, потребовал от конгресса немедленною импичмента президенту Карсону.
– Основания? Вам нужны основания? – кричал Вольфовиц на возбужденных репортеров. – Он спровоцировал революцию в иностранном государстве и теперь втянул нас в потенциальный ядерный конфликт, не удосужившись даже получить резолюцию конгресса. Если мы немедленно не уберем Карсона и не прикроемся его отставкой как фиговым листом, чтобы отменить его бредовое заявление, этот идиот способен разнести на атомы весь мир. Основания для импичмента? Есть достаточно оснований запереть его в сумасшедшем доме и выбросить ключ!
Когда пресс-секретаря президента Марвина Уотсона спросили о реакции Карсона, тот сказал, что у президента нет ответа, пригодного для печати.
«Бессмертие» помещалось в невысоком бетонном строении за кирпичным забором. Травянистая лужайка, редкие деревья – все как у биотехнических, электронных или оборонных предприятий, кормильцев района Пало-Альто.
