– Сумасшествие какое-то, – сказал он, пристально изучая Бобби. – Я ведь тебя знаю, а? – проговорил он медленно. – Малая Москва?.. Беркли?.. Ты... Ты...
– Мальчик из Парижа, помнишь, Нат? Кампания по выборам в конгресс...
– Бобби! – ухмыльнулся президент. – У меня память на месте! Ты – Бобби...
– Рид.
– Точно, Бобби Рид, – сказал президент и удовлетворенно рассмеялся. – Ну, детка... что такой славный парень делает в подобном месте?
Бобби глубоко вздохнул от облегчения. Он чуть было сам не рассмеялся. Это был настоящий Натан Вольфовиц – человек, с которым он когда-то дружил.
– Я попал в переплет, Нат. Отец при смерти в Париже, а я не могу получить выездную визу, ты моя единственная надежда, мне надо поговорить с тобой, Нат, всего лишь пять минут, пожалуйста...
– Отпустите его, – сказал президент.
Охранники не шелохнулись.
– Я сказал. Отпустите. Этого. Человека. – Президент произнес это медленно, как бы говоря с малыми детьми. – Мне надоело, парни, повторять все по два раза.
Очень неохотно охранники отпустили Бобби.
– Валяй, Бобби. У тебя есть пять минут.
– Господин президент, вам надо...
– Что мне надо, так это помочиться! – сказал президент. – Где тут сортир?
– Господин президент?..
– Туалет, черт побери! Нам надо помочиться, не так ли, Бобби?
– У меня лопается мочевой пузырь, господин президент, – промычал Бобби.
Охранники повели их по коридору, за угол, в другой коридор – к мужскому туалету. Один распахнул дверь перед президентом, но тот жестом пригласил Бобби пройти вперед. Когда Вольфовиц, войдя за Бобби, взялся за ручку двери, охранник встал на пороге, не давая ей закрыться.
– Куда вы, по-вашему, направляетесь? – осведомился президент.
– Нам не положено оставлять вас наедине с...
– Думаю, я сам смогу держать свою пипиську, спасибо, – отрезал президент. – А теперь убирайтесь к чертям и дайте нам пописать спокойно!
– Господи, я всю жизнь ненавидел волкодавов, – проговорил Вольфовиц, когда они остались одни. – А теперь они вьются вокруг меня, как мухи у лошадиного дерьма! – Он подошел к писсуару и расстегнул брюки. – Мне действительно надо освободиться. Ну, рассказывай свою печальную историю, Бобби. Я хотел бы рассказать тебе свою.
И вот здесь, в мужской комнате Белого дома, Бобби облегчил свою душу перед президентом Соединенных Штатов, в то время как тот облегчал свой мочевой пузырь.
– Давай расставим все по порядку, – сказал Натан Вольфовиц, застегивая ширинку. – Твой отец умирает в Париже, ты должен туда попасть, чтобы уговорить свою мать помочь ему осуществить его мечту, заморочить ей голову, чтобы она поверила, будто какое-то похоронное бюро в Пало-Альто сможет вернуть его к жизни после полимеризации мозга, а Центральное агентство безопасности не дает тебе выездную визу...
– Я знаю, это звучит как сущий бред, Нат, но...
– Бред! – воскликнул президент. – Ты думаешь... это бред? – Он уставился в какую-то точку, как будто видел что-то, заставившее его передернуться и опустить плечи. – Я мог бы рассказать кое о чем похуже, да не могу... Просто не могу...
– Ты поможешь мне, Нат?
Президент Вольфовиц усилием воли заставил себя вернуться к действительности. Он слабо улыбнулся Бобби. Взмахнул руками, как эстрадный фокусник.
– Считай, что дело сделано, – сказал он. – Я дам тебе дипломатическую выездную визу в Монреаль. Там ты сможешь сесть на самолет в Париж. Я заставлю какую-нибудь гориллу из секретной службы лично оформить твои бумаги, мне будет это приятно... – Он улыбнулся и спросил: – Ну, как я поступаю? Как настоящий президент, а, парень?
– Боже мой, спасибо тебе, Нат. – Это все, что Бобби смог произнести.
– Господин президент! Вы опаздываете на заседание кабинета!
– Господи Иисусе, вас что, не учили стучать?
Охранник без приглашения вошел в туалет и стоял, нервно постукивая ногой:
– Господин президент...
– Вперед, мамаша... – нараспев сказал Натан Вольфовиц, передернул плечами, повернулся и пошел к двери. Остановился, оглянулся на Бобби.
– Между прочим, – сказал он, – тебе должно быть интересно. Эти парни полимеризовали мозг Карсона. Он, правда, и так был мертв уже несколько лет. Я думаю использовать его как систему наведения на первой ракете, которой мы шарахнем по Москве. Туда ему и дорога, педерасту. Хотя, если подумать, он, ублюдок, этому бы порадовался.
