остановки, которая приветствовала его рекламными листами, как старого друга; Владимиру показалось, что он теперь знает, почему убийцу тянет на место совершения преступления. Тут заново переживаешь сладостные, волнующие моменты лишения жизни живого существа. Володя подумал, что, быть может, он один такой вот ненормальный, или, как знать, — возможно, другие убийцы чувствуют то же самое, только говорить об этом кому бы то ни было стесняются. Ведь что такое, если подумать, рыбалка и почему у нее так много приверженцев — это ведь когда пойманная рыбка медленно умирает, разевая рот, у ног рыбака, а он знай сидит над нею с удочкой и делает вид, что ему до нее нет никакого дела. Неправда. Еще как есть. Иначе зачем бы в следующие выходные он опять, бросив телевизор, жену и детей, отправляется на место преступления, пардон, к любимой проруби? Или охота — ну это уже совсем серьезно. Почти по-настоящему. Охоту даже осуждают как излишне крова — и вое занятие обыкновенные граждане. Тогда отчего же она была, есть и будет, должно быть, всегда элитным видом «спорта» богачей и власть имущих? Володя никогда не охотился прежде и раньше осуждал безжалостных к лесным зверушкам охотников. Теперь же он знал, как остро волнует твою собственную кровь вскрытое горло другого живого существа, и чем оно разумнее, крупнее и сильнее — тем лучше. Он начинал понимать богачей, не жалеющих никаких денег за возможность с поохотиться в Африке на слона или носорога. В этом и было нечто от вампиризма, будто часть силы поверженного врага, ну, или там добычи переходила к его убийце.
«Интересно, все люди такие или это я один такой отморозок?» — думал Володя, дожидаясь трамвая среди других как-то неопрятно, небрежно одетых в поношенные невзрачные одежды людей, прячущих друг от друга глаза. Володе не нравился тот зверь, который проснулся в нем после убийства, пусть даже совершенного из самых лучших побуждений. Володе не нравилось ощущать себя то ли маньяком, то ли каннибалом, то ли вампиром. Ему хотелось побыстрее попасть в храм и исповедаться там в преступлении. Ему было тягостно, что он на собственном опыте прорабатывал какие-то тайные, темные, но при этом реальные стороны людского бытия.
Погруженный в свои мысли, Владимир, разглядывавший остановку издали, от трамвайных путей, даже не заметил, как с печальным звоном траурным катафалком подкатил по рельсам привычный с детства вагончик. Какая-то старушка в клетчатом платочке участливо ткнула Володю в бок, сказав: «Милок, ты что, уснул, что ли? Поедешь аль нет?» Откликнувшись торопливым «спасибо», Володя залез тогда в полупустой, несмотря на то что ходил раз в час, трамвайчик, заваленный изнутри всяким хлямом, словно его вообще никогда не чистили или он ночами служил прибежищем для бомжей. Бездомных. Впрочем, все жители Земли были теперь бездомными. Их дом украл Анданор. Поездка на трамвае сквозь полумертвый город показалась Володе тяжелым, долгим, бесприютным сном. Везде, сквозь все проступали признаки запустения и медленного умирания. Люди еще волочили ноги, нося свои подтянутые без всяких диет, часто сведенные от голода животы. Город же был скорее мертв, чем жив. На секунду Владимиру показалось, что он едет сквозь какие-то чудовищно огромные декорации к какому-то фильму или спектаклю то ли про блокадный Ленинград, то ли про что-то еще, столь же мрачное и тоскливое. И что для съемок фильма не хватало только массовки, которая должна была вот-вот прийти и лечь на тротуарах, вдоль путей, изображая трупы умерших от голода.
Владимир, так же как большинство москвичей той страшной ледяной весны, старался не покидать без крайней нужды своего жилища. Москва же с ночи оккупации перестала быть для людей домом, факт.
— Метро «Сокол», конечная, — объявил голос.
Володя вылез из трамвая и направился в сторону храма. Он редко бывал здесь раньше, но ближайшая к дому церковь была закрыта и пока так и не перерегистрировалась в оккупационном штабе. Эта, должно быть, тоже, подумал тогда Володя. Но проверить, конечно, было надо. Володя дошел до церкви и с радостью и страхом — исповедаться всегда страшно, тем более в убийстве — обнаружил, что двери открыты, а изнутри доносятся звуки церковной службы. «Всем миром Господу помолимся!» — пел дьякон. «Господи, помилуй!» — откликались прихожане, которых, к слову, в храме было битком. Горели свечи. «Наверное, скоро заставят и службы вести на языке покорности», — подумал Володя, вставая в очередь к исповеди. Чудо, что уже не заставили. Наконец подошел черед исповедаться Владимиру. Подавив внезапное острое желание бежать из храма и словно идя против течения, подошел Володя к старенькому, седому, но бодрому батюшке невысокого роста.
— Ну, рассказывай, — ласково, как маленького, подбодрил Володю старик.
— Грешен в убийстве, — опустошенно отозвался Володя, словно вытягивая из своего сердца что-то тягостное, чуждое, темное, свившее, как змей, себе там гнездо. Володя увидел, как растерянно поник батюшка, услышав страшное, черное слово. Владимир, когда ехал, не хотел говорить, кого он убил — убийство оно убийство и есть, думал он. Однако теперь ему так захотелось поддержать, порадовать даже, что ли, батюшку, что он торопливо добавил:
— Анданорца убил…
Батюшка так и просиял от его слов, однако заулыбался одними лишь глазами, оставив губы бесстрастными.
— Это хорошо, — сказал священник и после секундной паузы уточнил: — Хорошо, что анданорца. Этот грех с радостью отпущу, молодец, что пришел. Еще если такое случится — приходи, отмолим.
Дальше Володя молчал, священник же явно ждал продолжения исповеди. И, слыша Володино молчание, решил помочь немного:
— Ну, а как поститься, получается?
Володя вдруг вспомнил, что сейчас Великий пост. Нет, не то чтоб он забыл о нем, но как-то не думалось о его актуальности сейчас. Вспомнил Володя и о тушенке, принесенной Зубцовым как плата за убийство, и смущенно сказал:
— Нет, в этот раз как-то нет…
— А вот это плохо, — назидательно откликнулся батюшка. — Вот с этого дня чтобы постился, никакого мяса. Это не у одного тебя так выходит, — уточнил он, — но ты лучше голодненьким посиди, если тебе вдруг мясо перепадет, ну, там, на рынке выменяй на что-нибудь постное. И молитвы не забрасывай — небось и не молишься тоже?
Володя со стыдом понял, что действительно молится сейчас совсем уж кратко, а часто так и вовсе забывает, то утренние пропустит, то вечерние, а то и за весь день ни разу не помолится.
— Мало молюсь, — согласился Владимир со стыдом.
— Вот, молись больше, — с любовью, влагой светящейся в глазах, сказал священник. — Вычитывай по молитвослову, как положено, утренние и вечерние, договорились?
— Договорились, — серьезно отозвался Володя. Помолчали.
— Понимаешь, — сказал напоследок батюшка, накрывая голову Володи черной материей, название которой всякий раз забывалось Владимиром, — это сейчас самое главное и есть. На кого же нам сейчас уповать, как не на Него? Если мы Его не забудем, так и Господь не оставит убогих своих до конца. А если мы — особенно же такие, как ты, — тут Володе показалось, что в голосе батюшки пробилось уважение, если не восхищение даже в его адрес, — Его забудем, вот тогда действительно дело плохо. А так — что нам? Орду пережили, коммунистов пережили. И эту напасть, Бог даст, преодолеем.
Старичок прочел над склоненным Володей разрешительную молитву, Володя поцеловал руку священника и положил на поднос маленький — стакан, не больше — полиэтиленовый пакетик с рисом. Священник тут же взял его и сунул куда-то под рясу. И, явно повеселев, сказал, расцеловавшись с Володей троекратно, по-православному:
— Ну а анданорца если еще убьешь — милости просим. Такой грех всегда рад отпустить. А вот с постом, пожалуйста, построже — хорошо? — И батюшка серьезно, с мольбой даже взглянул на Владимира своим взглядом, из тех, что не забываются.
— Хорошо, — сказал Владимир, кивнув. И вышел из храма.
В тот день, вернувшись домой, Володя почувствовал, что очень верно сделал, исповедавшись в убийстве. Прежде всего он ощутил, что нож и кувалда, раньше будто разговаривавшие с ним мысленно и чуть ли не звавшие его на новые «подвиги», теперь молчали, как это вообще-то и полагалось предметам неодушевленным. Да и автобусная остановка, мимо которой Володя вновь прошел по дороге домой, уже не была для него столь актуальной, как раньше.
Глава 16
ОБНАЖЕНИЕ ЛЕИ
Теперь же Володя стоял на кухне и готовил кашу с целой банкой тушенки для своей пленницы и старался не думать. О том, чем завершатся их странные отношения; о том, что Владимир будет делать, когда у них кончится — а она скоро кончится, это уже яснее ясного — вся еда. О том, что Лея, безусловно, привлекательна для него как женщина и скорее всего понимает это. У Володи с Леей было что-то вроде негласного уговора — оба молчали о войне и в особенности о том, какая судьба ожидает Лею в будущем. Владимир приготовил кашу и, вывалив рядом на сковородку тушенку, отнес нехитрое, но раскошное, по меркам оккупационного времени, блюдо своей заложнице. Володе самому хотелось бы внести побольше определенности в их странные отношения, но он просто терялся.
К примеру, Лея рассказала ему сегодня утром, как она всерьез решила, что Владимир начал ее пытать, когда он намеревался напоить ее кофе. Оказывается, на Анданоре не пьют напитков горячее, чем кровь. От фразы этой, сказанной походя, между делом, веяло жутковатой чуждостью родной планеты Леи, и у Владимира не возникло желания развивать эту тему. Когда же он попытался угостить-таки ее кофейком, девушка, расспросив Володю, что это такое, наотрез сказала, что наркотиков не употребляет, и посмотрела
