вас тут варится? — сунула она нос в кастрюлю.
Татьяна окончательно покраснела и высвободила свою ладонь из-под моей.
— Нам есть что вспомнить, дочка, — глухо проговорила она.
— Даже? — В равнодушных глаза Елены отразилось удивление. — А отец в курсе?
— Картошку есть будешь? — вместо ответа спросила Татьяна.
— Буду. А с чем?
— С хлебом и солью, — сказал я.
Елена поджала губы. Кажется, я был прав в своем первоначальном определении — на нюх она меня не переносила.
— Если будешь — иди умойся, — приказала Татьяна, и Елена молча ретировалась в ванную комнату.
Татьяна встала и, открыв сушильный шкаф, начала выставлять на стол тарелки.
— Сейчас мы поедим, — не глядя на меня, проговорила она, — а потом ты сходи, пожалуйста, и купи капусту, лук, свеклу и подсолнечное масло. Я борщ сварю.
Но я прекрасно понял, что не только это она хотела сказать.
— Лучше сходим вдвоем, — наперекор ее желанию возразил я. — Как видишь по картошке, я не очень-то в овощах разбираюсь.
Я достал из кармана деньги и положил на стол.
— Это у тебя все?
— Пока да, — беспечно ответил я, ставя на огонь чайник. Елена была права — без масла вареной картошкой можно подавиться.
Татьяна нарезала колбасу, разложила по тарелкам сваренную картошку и позвала Елену.
И мы сели есть. Гости ели с трудом — сразу видно, что не по ним такая пища, зато я проглотил свою порцию с превеликим удовольствием. И осоловел, словно принял сто граммов.
Татьяна заметила мое состояние.
— Спасибо, — поблагодарила она, забирая деньги со стола. — Сейчас мы с Еленой сходим в магазин, а ты, уж будь добр, помой посуду.
«Вот так вот, — подумал я. — Впрочем, ведь ты другого и не ожидал…»
Проводив Татьяну с дочкой, я помыл посуду и притащил из комнаты на кухню надувной матрас. Кошка, почувствовав отсутствие гостей, выбралась из-за холодильника и неотступно ходила за мной, постоянно путаясь под ногами.
— Понял, — наконец сообразил я, вытащил из-под мойки ящик с мокрым песком, вынес его в коридор и вытряхнул в мусоропровод. Затем набрал из ведра на лоджии сухого.
Шипуша встретила мои действия одобрительным мурканьем. Что-что, а поесть, поспать и пос… она любила. И к последнему относилась весьма капризно. Словно философ, раз и навсегда усвоивший, что дважды в одну воду не войдешь, она дважды на один и тот же песок не садилась. Говорят, что домашние животные перенимают у своих хозяев не только их привычки, но и психологию. Поэтому я, подтрунивая над собой и Шипушей, объяснял ее «философский» подход к проблемам туалета не моей чистоплотностью, а заумными exercices exegesis*, которые частенько вводил в свои произведения. *exercices (фр.) exegesis (лат.) — упражнениями в объяснении и толковании литературных текстов.
Накормив кошку колбасой, я снова сменил ей песок и, не найдя другого занятия, сел за стол и стал ждать возвращения гостей. Но послеобеденная осоловелость куда-то подевалась, и уже через пять минут я не находил себе места. Не получалась у меня бездеятельность — настолько привык загружать голову работой, что бездумное ожидание выводило из себя. Тогда я прошел в комнату и попытался воспользоваться привычным наркотиком — телевизором. Но и его хватило ровно на пять минут. По «ящику» шла реклама собачьих консервов, и мне сразу вспомнилось, как на моих глазах один уличный торговец- краснобай расхваливал сухой корм для собак «peddygree pal». Причем самым весомым аргументом было то, что эти сухарики чрезвычайно хороши с пивом!
Все-таки остатки человеческого достоинства у меня еще сохранились, потому как видеть, что к собакам в нашем «новообращенном мире» относятся лучше, чем к людям, я не мог. Не став переключать программы, боясь наткнуться еще на что-либо подобное, я выключил «ящик», взял в комнате начатую рукопись и по старой привычке сел с ней за стол на кухне.
Земля дрожала. Дрожала странной, размеренной дрожью, будто кто-то вбивал в нее сваи. Но по мере того, как дрожь усиливалась, Жилбыл понял, что это чьи-то шаги. Кто-то несуразно огромный, как гора, шел по лесу. Мимо Летописца промчалась, объятая ужасом, стая ласков, за нею, вывалив до земли язык и загнанно хрипя, пробежал топотун. Бежал он напролом через кусты и буераки, и пена из его пасти летела во все стороны.
— Верлиока, Верлиока! — полной ужаса разноголосицей захлестнуло лес.
Жилбыл оцепенел, мгновенно поняв, что от надвигающейся беды бегством не спастись. Шаг Верлиоки был воистину семимильным, и кому суждено попасть под его ступню — тому не уйти. И точно — огромная скала опустилась с небес совсем рядом, как травинки смяв деревья, и глубоко, словно в болото, погрузилась в землю. Последний шаг Верлиоки сотряс почву с такой силой, что Жилбыл не удержался на ногах и упал на колени. И он не увидел, как из низких облаков стремительно опустилась громадная рука. Она схватила Летописца как блоху и вознесла в облака.
От сумасшедшей скорости и дикой боли от сдавливавших его каменными глыбами пальцев Верлиоки Жилбылу стало дурно. Но тут подъем прекратился, хватка пальцев чудовища ослабла, и холодная морось облака привела Летописца в чувство. Облачный туман был таким густым, что только по темному пятну в нем Жилбыл догадался, что Верлиока его разглядывает.
— Козявка! — раскатами грома прогрохотал голос Верлиоки, и вихрь его дыхания разметал в клочья туман, открыв взору Жилбыла лицо великана. Но было оно настолько громадным, что Летописец увидел лишь горящий красным огнем единственный глаз и безобразный утес носа, поросший, как кустарником, дремучими спутанными волосами. В чаще волос деловито копошились какие-то белесые твари с огромными клешнями.
— И че-го Го-су-да-ры-ня с то-бой цац-ка-ет-ся?! — пророкотал Верлиока. — Раз-да-вить бы меж-ду паль-ца-ми, чтоб и мес-та мок-ро-го не ос-та-лось…
И снова захватило дух у Летописца — он пронесся сквозь облако, увидел стремительно надвигающийся холм Государыни и от страха закрыл глаза. Но у самой вершины холма Верлиока задержал руку и разжал пальцы. И Жилбыл упал на четвереньки на верхнюю ступеньку лестницы.
— Так и стой! — чванливо заскрипел старушечий голос.
Летописец открыл глаза и поднял голову. И содрогнулся.
Сбылась его мечта — он наконец-то добрался до вершины холма Государыни. Но не так он себе представлял это. В унизительной позе побитой собаки он стоял на четвереньках перед троном, и у самого лица мерно раскачивался грязный стоптанный башмак Черной Государыни. Правая хрустальная туфелька Белой Государыни стыдливо пряталась под трон.
Жилбыл задрал голову и впервые увидел вблизи свою двуликую властительницу. Черный левый глаз старухи сверлил его холодным огнем, а голубой правый вечно юной принцессы был затуманен слезой.
— Почему не работаешь, червь?! — злобно прошамкала Государыня левой половиной рта, в то время как правая скорбно поджалась. — Иль думаешь, что Упырь тебя не сварил по доброте душевной?
Старуха захохотала, словно закаркала, и черные листья мертвого плюща на левой половине арки металлически заскрежетали на ветру, а пожелтевшие листья вечнозеленой лозы на правой половине мелко затрепетали.
— Не знает Упырь доброты, и души у него нет! — прошипела старуха.
— Но… что я должен делать? — не понимая, выдавил Летописец.
Левый глаз прожег его насквозь.
— Писать! — прошипела старуха и стала ронять из угла рта слова. Словно капли яда. — Историю. Моей. Страны. Так. Как. Я. Того. Желаю!
С огромным трудом Летописец оторвал взгляд от глаза старухи и перевел его на лик Белой Государыни. В правой половине лица Государыни не было и кровинки. Застывший мрамор, а не лицо. И
